Говорят, что еще не так давно люди у нас были крупнее, а теперь из поколения в поколение все мельчают. Это вы услышите не только от стариков, но и от молодых. И, припоминая свое детство, я точно живыми вижу этих крупных людей, которых теперь уже больше не встречаю.
Не знаю, какими кажутся нынешним кадетам их ротные и батальонные командиры, но на нас ротный командир Каменский наводил совсем панический страх, особенно летом и на ученье. Когда, бывало, измученные, мы маршировали не прямою линией, вогнутою, середина западала, а фланги выдавались вперед или, еще того хуже, шли линией ломаной, точно вразброд, а ружья едва держали в отекших руках, тут-то Каменский на нас и набрасывался. "Бабы, чепчики на вас надеть, метлы вам в руки..." — закричит он громовым голосом, и каждый из нас боялся, что вот-вот его сейчас же Каменский вытащит из фронта. Мне, по крайней мере, Каменский в своей треугольной шляпе, надетой "по форме", казался очень крупным, в особенности когда он кричал. Даже одной своей шляпой Каменский наводил панический страх. Шляпа у Каменского была огромная, настоящая форменная, и надевал он ее поперек головы, несколько назад и набок. Вероятно, вы видели портреты императора Александра I. Император стоит и держит шляпу в правой руке. Ну, вот такая же шляпа была и у Каменского. У нынешних шляп футляры гораздо меньше. Такие громадные шляпы назывались форменными, и их носили служаки. Франты и либеральная военная молодежь носили шляпы маленькие. Потом, в шестидесятых годах, когда шляпы исчезли, служаки (консерваторы) отличались от либеральной молодежи прической. Консерваторы зачесывали виски вперед, а либералы — назад. Но теперь виски вперед уже не производили такого панического страха, как прежняя форменная шляпа. Люди уж начали мельчать.
Сохранилось у меня одно детское воспоминание, и такое яркое, точно дело было вчера. Тогда, то есть лет пятьдесят назад, в Петербурге было гораздо холоднее, чем теперь. Двадцатиградусные морозы были очень обыкновенны, а доходили морозы иногда до двадцати пяти и даже тридцати градусов. Но, несмотря на такие холода, нас и зимой одевали почти по-летнему. Вся разница заключалась в том, что летом мы носили белые холщовые панталоны, а зимой — суконные. Шинель же и летом и зимой была одна и та же, то есть летняя. Подкладка холщовая, в один ряд, была только на спине и на груди, а полы были безо всего. Такие шинели назывались почему-то "подбитыми уксусом". Подбитая уксусом шинель превращалась из летней, холодной, в теплую, зимнюю, тем, что в десять и более градусов морозу надевалась в рукава. Зимний костюм завершался наушниками и рукавицами, которые надевались тоже после десяти (а может быть, и пяти) градусов мороза. Нам, лесным, приходилось делать из отпуска конец в свой Лесной институт верст в десять. Выйдем из дому часов в шесть и идем по этому-то морозу часа полтора-два: совсем закоченеешь. Раз, в подобный мертвящий холод, возвратившись из отпуска совсем застывший и оцепенелый, я прошел прямо в дежурную комнату, вытянулся перед дежурным офицером за два шага, как это требовалось, произнес: "Честь имею явиться", — и подал отпускной билет. Офицер окинул меня быстрым взглядом, ткнул пальцем в подбородок и сказал: "Чешуя". Я молча сделал налево кругом, отошел шагов пятнадцать, ощупал чешую кивера, и — о ужас! — она оказалась расстегнутой. Я был рад, что отделался так дешево, но, однако, ждал от Каменского замечания. Прошло дня два-три — ни замечания, ни наказания никакого не последовало, я совсем успокоился и записался на следующий отпуск. А следующий отпуск был на 6 декабря, мои именины. Когда возвращались списки от Каменского, мы накидывались на них толпой, ближние читают, а из задних рядов со всех концов кричат: "Посмотри меня". Крикнул и я товарищу: "Посмотри меня!" — и получил в ответ: "Шелгунов, ты вычеркнут". Это было так неожиданно, что я даже не заплакал, а ушел молча в класс, совсем растерянный и глубоко несчастный. Так я и не увидел дома своих именин.
Свободное копирование
