——-
Когда в Петербурге сделалось известным, что нас разбили под Черной, я встретил на улице Пекарского. Тогда он еще не был академиком. Пекарский шел опустив голову, выглядывал исподлобья и с подавленным и худо скрытым довольством; вообще он имел вид заговорщика, уверенного в успехе, но в глазах его светилась худо скрытая радость. Заметив меня, Пекарский зашагал крупнее, пожал мне руку и шепнул таинственно, в самое ухо: "Нас разбили".
Пекарский начал свою карьеру в пятидесятых годах маленьким чиновником в удельной конторе и принадлежал к людям новой формации. Их признаком было чиновное бескорыстие, в провинции тогда не особенно частое. Новая формация в эпоху движения составляла целую массу "тайных учеников" и "Никодимов". Карамзин назвал бы их либералистами. Это были люди искренние и честные, они гордились чиновным бескорыстием, что тогда было редкостью, но немножко трусливее и уже вовсе не... {Пропуск в рукописи.}. Они служили в правительственных канцеляриях и в то же время разносили революционные прокламации; секретари сената предупреждали о вопросах, которые будут задаваться политическим преступникам; плац-адъютанты устраивали свидания с заключенными, передавали им записки, жандармы и полицейские чиновники предупреждали об обысках и об арестах, дочери жандармских штаб-офицеров посылали букеты политическим каторжникам. Это было время, когда все перепуталось, все соскочило с рельсов и Николай Серно-Соловьевич передал государю лично в руки в Царскосельском саду проект конституции. Но русский штоф был крепко запечатан и после пожара Щукина двора. Во время революционного движения в 1848 году во Франции явилась карикатура. Себя Франция изобразила в виде бутылки шампанского, из которой вырвало пробку и разнесло и трон, и корону, и закон. Россия изображалась в виде штофа, в котором не шевелилась ни одна искорка, а на пробке сидел император. В шестидесятых годах русский штоф запенился и зашумел, но на нем сидел Александр II еще крепче, чем Николай I. К тому времени, как я встретил Пекарского, в русском штофе явились искры, и со дна его начали подниматься пузырьки. Но недовольство еще не смело поднять голову и злорадствовало втихомолку. Новая формация смутно чувствовала необходимость перемен, в русском воздухе дышалось еще очень трудно, преступлением считалась даже мысль. Но как Николай ни сидел плотно на пробке, какие он ни строил стены, идеи, как птицы, не хотели знать политической географии и перелетали к нам контрабандою в одиночку. Молодежь читала под сурдинкой историю великой французской революции, "Историю десяти лет" Луи Блана, читала Фейербаха, Прудона, Кабэ, Сен-Симона, как раз все то, что особенно запрещалось, и пропитывалась революционными мыслями и чувствами. Что бы сталось с Россиею, если бы мы победили, решать незачем. Но уже, конечно, время реформ отодвинулось бы и история России в наше время была бы иной. Но победили не мы. Перед началом Крымской войны повсюду распевали патриотическую песню, сочиненную актером Григорьевым:
Вот в воинственном азарте
Воевода Пальмерстон
Поражает Русь на карте
Указательным перстом.
Французы, узнав об этой песне, ответили, что они имеют привычку петь не в начале, а в конце. И в конце пришлось петь действительно не нам.
Впрочем, наше патриотическое увлечение не доходило до чувств двенадцатого года; правда, и война была не народная, да и дух уж был не тот: в воздухе носился патриотический либерализм, и число радующихся поражениям увеличивалось. Наконец, оказалось, что защищать Севастополь больше нельзя: нет ни денег ни людей. Николай умер.
Надо было жить в то время, чтобы понять ликующий восторг "новых людей", точно небо открылось над ними, точно у каждого свалился с груди пудовый камень, куда-то потянулись вверх, вширь, захотелось летать.
Свободное копирование
