Из прошлого и настоящего - 58

XIV

 Осенью или зимою 1860 года приехал из Москвы в Петербург с письмом от А. Н. Плещеева к Михайлову Костомаров[1] (Всеволод Дмитриевич, племянник историка Костомарова). Тогда, конечно, никто не думал, что знакомство это будет таким роковым. А. Н. Плещеев рекомендовал Всеволода Костомарова как поэта и переводчика Гейне и просил Михайлова оказать ему содействие и помочь в чем можно (так мне помнится). Рекомендация была чисто литературная. Но у Костомарова была и своя рекомендация, и совсем иного свойства. Он привез напечатанное на отдельных листках совсем нецензурное стихотворение, внизу которого стояло пропечатанное всеми буквами "Костомаров". Это было тогда настолько ново и настолько смело, что не могло не Казаться чем-то выдающимся, особенно когда Костомаров объявил, что и печатал он сам, что у него дома, в Москве, есть шрифт и все, что нужно для печатанья[2]. Не припомню, начали ли появляться уже тогда в Петербурге прокламации, или произведение Костомарова было первым запрещенным плодом этого рода.

 Впоследствии (да и в это время, когда они стали появляться) значение прокламаций было преувеличено. Очень может быть, что, если бы они свершили свой полный цикл, получился бы иной результат, но ничего этого не случилось. В Петербурге явилось несколько прокламаций: "Великорусс", "К молодому поколению", "Молодая Россия" и еще какие-то мелкие; были, говорят, прокламации на Волге>[3] У прокламаций не было ни общего центра, ни общего руководительства, это были, скорее, партизанские действия неизвестных отдельный кружков, не имевших никакой связи. По своему содержанию прокламации не отличались тоже ничем[4], что бы заставляло бояться за их воздействие, но они очень волновали общество и волновали не содержанием, а просто актом смелости, который они собой выражали, и риском опасности, которую вызывала эта смелость. Я говорю, собственно, об обществе. Те, кто писал и печатал прокламации, вероятно, имели ввиду не это одно, а хотели и пропагандировать известные идеи или выяснить народу условия и обстоятельства предстоящего ему освобождения. Такою, вероятно, и была прокламация "К народу", найденная у Костомарова наполовину напечатанной. Я, впрочем, не знаю, за что судился Костомаров и за что он был разжалован в солдаты[5]. В свои приезды из Москвы Костомаров жаловался на брата, что тот хочет на него донести и раз даже просил сто пятьдесят рублей, которые брат требовал за молчание. Очень может быть, что ничего этого не было, но тогда Костомарову верили. Был, впрочем, слух, что на Костомарова донес брат[6]. Во всей костомаровской истории было что-то темное[7].

 Костомаров был уланский корнет и, несмотря на военную форму, имел как бы подавленный, несколько жалкий вид; в нем чувствовались беднота и не то какая-то робость, не то какая-то зависимость. Вообще он на свое положение жаловался и, как видно, очень нуждался. У Костомарова был узкий кверху и убегающий назад, совершенно ровный, без возвышений лоб и под гребенку остриженная голова. Костомаров обыкновенно смотрел вниз и редко заглядывал в глаза, а если это и случалось, то он сейчас же опускал глаза книзу. Разговаривал Костомаров мало, да и говорил вообще немного и имел вид человека молчаливого и сосредоточенного. На меня эта молчаливость, глаза, опущенные книзу, и убегающий, узкий, гладкий лоб производили впечатление силы и решимости. Нужно думать, что такое впечатление производил Костомаров и не на меня одного. Во всяком случае, ему верили, его жалели, ему старались помочь и помогали в действительности. В зиму 1860/61 года Костомаров приезжал в Петербург раза четыре[8].