Из прошлого и настоящего - 16

 Смерть императора Николая застигла Россию в самый разгар Севастопольской обороны, исход которой был уже ясен. Россия напрягала последние силы. Государь умер 18 февраля 1855 года, а 27 августа, после жестокого штурма, был взят Малахов курган и нашим войскам приказано отступить. Война кончилась, всем стало легче; но за этим чувством скрывалось чувство стыда и злобы, обидное чувство побежденного народа, до сих пор привыкшего только побеждать. Это было первое общее впечатление. Но были другие люди, которым было больно за весь этот бесплодно погибший героизм, за сотни тысяч убитых и умерших в лазаретах солдат, выступавших чуть не с кремневыми ружьями против европейских штуцеров[1], за истребленные мужицкие ополчения, ходившие в рукопашную с топорами. И вся эта страшная севастопольская история случилась как-то вдруг, неожиданно: неожиданно началась война, неожиданно пал Севастополь. Но когда эта громада пала, когда оказалось, что Россия не имеет ни денег, ни люден, чтобы продолжать борьбу, когда две такие неожиданности, как смерть императора Николая и павший Севастополь, точно два громовых удара, повторились один за другим, — Россия точно проснулась от летаргического сна.

 Нравственное состояние, в котором очутилась Россия после этих громовых ударов, редко в истории народов, а на памяти русской истории подобное положение еще не бывало. Освобождение России от поляков и смуты в 1612 году, освобождение от двупадесяти языков в 1812 году были, конечно, моментами очень героического напряжения и чудовищной народной энергии, но это были только моменты чувства и инстинкта самосохранения. Теперь было не то, и за свою государственную целость нам бояться было нечего. Все могло бы идти в обычном установившемся порядке. Государь умер; на престол вступил его наследник без потрясений и беспорядков; война кончилась; мир предстоял достаточно почетный; все было тихо, спокойно, мирно, и все могло бы идти опять по-старому, традиционному, с какими-нибудь небольшими починками и преобразованиями. Казалось бы, только радоваться и отдыхать после военных трудов и севастопольских потерь. Но в том-то и дело, что старое уж не могло больше повториться; все чувствовали, что порвался какой-то нерв, что дорога к старому закрылась. Это был одни пз тех начинающихся исторических моментов, которые подготовляются не годами, а веками, и они так же неустранимы, как лавины в горах, как ливни под экватором. Единоличная воля в таких случаях исчезает, и всеми, сверху до низу, овладевает один общий жизненный порыв, вначале инстинктивный, как глубокий вздох после летаргического сна, как первое светлое пробуждение после горячки; по затем, после бессознательного, инстинктивного душевного движения, является понемногу светлое состояние сознания, человек приходит в себя и с новыми силами принимается за новую работу. То, что происходит с отдельным человеком, повторяется и с пародами, когда каждым и всеми овладевает одно и то же душевное состояние, когда каждый и все чувствуют перелом, когда каждый и все из бессознательного, инстинктивного состояния переходят к работе мысли, когда в каждом и во всех пробуждается критическая мысль и каждый и все начинают думать. В том, что после Севастополя все очнулись, все стали думать и всеми овладело критическое настроение, и заключается разгадка мистического секрета шестидесятых годов. Все — вот секрет того времени и секрет успеха всех реформ. Император Николай опирался только на Государственный совет. Император Александр II обратился к чувствам всех, к труду всех, к тем громадным творческим и сознательным силам, которые хранились в нижнем течении. В этом лишь и заключались то отрицательное наследие и та подготовительная работа, которая была создана всеми предыдущими царствованиями, и преимущественно царствованием императора Николая. Что это было именно так, что это сознавало и само новое правительство, подтверждается мнением, высказанным бароном Корфом в "секретном" комитете 1857 года. Вот как записал этот факт Заблоцкий-Десятовский ("Граф Киселев и его время"): "Барон Корф объяснил, что полувековые попытки к освобождению крестьян из крепостного состояния оттого не имели успеха, что соображение истекало сверху, а не снизу и что посему следует предоставить опытности и добрым чувствам дворянства выразить свое мнение"[2]. Мнение Корфа поддержали, последовал известный циркуляр Ланского, и началось освобождение. Все остальное сделалось само собою.