Глава 3. Творчество и долголетие
Всерьез задуматься о творчестве и долголетии и о связи между ними меня заставил пример двух людей, во многом похожих друг на друга, — Пабло Казальса[1] и Альберта Швейцера.[2] Обоим было за восемьдесят, когда я впервые познакомился с ними. Обоих отличала активная творческая деятельность, неудержимый поток идей. То, что я узнал от них, глубоко повлияло на мою жизнь — особенно во время болезни. Я узнал, что благородная цель и воля к жизни — основа человеческого существования.
Сначала я расскажу вам о моем знакомстве с Пабло Казальсом. Впервые я встретился с ним в его доме в Пуэрто-Рико за несколько недель до его 90-летия. Меня поразил его режим дня. Около 8 часов утра его очаровательная молодая жена Марта помогала ему одеться — из-за старческой немощи он не мог сделать это сам. Судя по тому, с каким трудом он передвигался и каких мучений ему стоило поднять руки, я понял: он страдает ревматоидным артритом. Затрудненное дыхание выдавало эмфизему. Марта ввела его в гостиную под руки. Сгорбленная спина, поникшая голова, шаркающие ноги… Однако, прежде чем начать завтрак, дон Пабло направился к пианино — как я потом узнал, это был ежедневный ритуал. Он с трудом уселся, с явным усилием поднял опухшие, со скрюченными артритом пальцами руки над клавиатурой.
Я был совершенно не готов к чуду, которое совершилось у меня на глазах. Пальцы медленно раскрылись, потянулись к клавишам, как бутоны цветов к солнцу. Спина выпрямилась. Казалось, что дыхание его стало легким и свободным. Раздались первые такты «Хорошо темперированного клавира» Иоганна Себастьяна Баха. Играл Пабло Казальс с большим чувством и строгой сдержанностью. Я совсем забыл, что до того, как дон Пабло посвятил себя виолончели, он профессионально овладел несколькими музыкальными инструментами. Он напевал во время игры, а потом сказал, что Бах говорит с ним здесь, — и положил руку на сердце.
Затем он исполнил концерт Брамса — пальцы его, теперь сильные и гибкие, скользили по клавиатуре с поражающей быстротой. Весь он, казалось, слился с музыкой; его тело больше не производило впечатления закостеневшего и скрюченного, оно было гибким, изящным, не осталось и следа от скованности, характерной для артритных больных. Кончив играть, дон Пабло встал — прямой и стройный; казалось, что он даже стал выше ростом. Он легко подошел к столу, уже без всякого намека на шарканье, с удовольствием позавтракал, оживленно разговаривая; после еды сам пошел прогуляться на берег.
Приблизительно через час Казальс вернулся и сел работать: разбирал корреспонденцию до второго завтрака, затем вздремнул. Когда он встал, повторилась утренняя картина: сгорбленная спина, скрюченные руки, шаркающие ноги. Как раз в этот день должны были приехать сотрудники телевидения, чтобы снимать его. Хотя дон Пабло был предупрежден, он стал отнекиваться и выяснять, нельзя ли перенести визит: он чувствовал себя не в силах выдержать съемки с их бесчисленными необъяснимыми повторами и ужасной жарой от софитов.
Марта, неоднократно сталкивавшаяся с его нежеланием участвовать в съемках, успокаивала дона Пабло, уверяя, что встреча с молодежью его подбодрит: может быть, приедет та же группа, что и в прошлый раз, а там были очень симпатичные ребята, особенно молодая девушка, которая руководила съемкой. Дон Пабло просиял. «Да, конечно, — обрадовался он, — будет приятно встретиться с ними снова».
И вот опять наступил чудодейственный миг. Он медленно поднял руки и пальцы снова раскрылись, как цветок. Неожиданно они стали гибкими, спина его распрямилась, как струна, он легко встал и подошел к своей виолончели. Величайший виолончелист XX века Пабло Казальс начал играть: его рука, державшая смычок, двигалась величественно, подчиняясь требованиям мозга, отвечая порывам души в стремлении к красоте движения и музыки. Любой виолончелист лет на тридцать его моложе мог бы гордиться, если бы обладал такой необыкновенной способностью владеть своим телом во время игры.
Свободное копирование
