Полный ремонт

ПОЛНЫЙ РЕМОНТ!

Я возвращался из школы и, поднявшись на второй этаж, стал отпирать дверь. На ступеньке у входа в квартиру сидел старик с лохматой седой бородой. «Подвиньтесь, пожалуйста», — попросил я его. Он тихо произнес: «Фима...» Это был мой отец.

В очередной раз его арестовали месяцев пять назад. В то время, в 1930 году, процедура была такая: ночью в сопровождении дворника являлись двое в штатском, предъявляли ордер и, подождав, пока мама соберет узелок с мылом и зубной щеткой, уводили отца. В разговоры они не пускались, обыска не делали, по сторонам не глядели. Так повторялось несколько раз. В отчаяние мы не приходили — через месяц-другой отец возвращался, и жизнь начиналась сызнова. Насколько я могу припомнить, формальным поводом была все та же неуплата налогов. Уже кирцеловская фабрика была давно отобрана государством, уже отец числился простым служащим в какой-то инвалидной артели, где получал грошовую зарплату, а баснословные налоги, призванные удушить его предприятие, с него продолжали требовать. Такова была судьба недавних нэпманов; аресты вошли в быт, отец и его приятели постоянно жили в ожидании посадки, чтобы, проведя в общей камере несколько недель, вернуться домой и ожидать следующей. Через шесть-семь лет все изменится: уводить будут навсегда. Родным будут сообщать стандартный приговор: «Десять лет без права переписки». Гораздо позже мы узнаем, что это означало: арестованный уже расстрелян. В 1930 году нравы были патриархальные — террористический режим лишь постепенно набирал силу. «Ну, посадили... Вернется!» Люди стали привыкать даже к этой нелепости. Оказывается, можно привыкнуть ко всему.

Однако на этот раз арест затянулся. Шел месяц за месяцем, отца не было. Мы знали, что он в «Крестах», знали и номер камеры (кажется, это сообщил освободившийся сосед). Иногда мы с мамой бродили под стенами тюрьмы — в окне появлялась белая тряпка, и мы хотели верить, что это отец машет нам платком. Однажды я ухитрился залезть на крышу противоположного здания и помахать оттуда — он ли ответил или нет, понять я не мог. Проходили месяцы, об отце сведений не поступало. Обо всем, что с ним было, мы узнали потом.

В тот год страна переживала «золотую лихорадку»: чекисты, арестовывая «бывших», требовали у них золота и бриллиантов. Недавних нэпманов держали в ужасающих условиях, обещали еще худшее и сулили им освобождение, которое можно было купить — вместе с надеждой на спокойное будущее — за валюту. Отец рассказывал: толпы заключенных сгоняли в небольшую камеру, где из-за тесноты можно было только стоять и где царила жара, усиленная прожектором, который круглые сутки вертелся, слепя людей или, как точнее выражался отец, сжигая им глаза. Так — день за днем, неделя за неделей. Заключенные сходили с ума, они готовы были отдать своим мучителям не только бриллианты, которых чаще всего у них не было, но и последнюю рубаху. Рубаха чекистам была не нужна, они выполняли государственный план по валюте.

Однажды утром арестантов из многих камер собрали в обширном помещении. Перед ними с речью выступил крупный энкаведешный начальник, объяснивший — в который раз! — что советское государство строит социализм в условиях вражеского окружения, что империалисты всего мира только о том и мечтают, как бы им одолеть Советский Союз, надежду передового человечества; а для обороны страны необходимо золото. «Мы знаем, что у каждого из вас припрятано кое-что на черный день. Вы должны понять: если вы не сдадите нам валюту, черный день для вас наступит очень скоро».

Затем перед строем вывели четверых, в том числе отца. Какой-то чин хриплым голосом прочел постановление трибунала: за злостное сокрытие ценностей, принадлежащих советскому государству, такието приговариваются к высшей мере социальной защиты — расстрелу, с конфискацией всего имущества. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Он будет приведен в исполнение немедленно.

Их вывели мимо оцепеневших заключенных и погрузили в ожидавший во дворе фургон. Обращаясь к старику, сидевшему рядом с ним на полу, отец произнес по-еврейски слова прощания; конвоир на него цыкнул: разговаривать было запрещено. Где ехал фургон, понять было невозможно: в узкую щелку ничего не удавалось разглядеть. Да и зачем? Не все ли равно, где тебя закопают? Вдруг яркий свет ослепил отца, он очнулся от острой боли. Первой мыслью, вспыхнувшей в его сознании, было: я расстрелян, неужели они промахнулись? Или: это и есть смерть?

Он с трудом пришел в себя и увидел, что он на тротуаре. Он долго ничего не понимал, потом догадался, что его на полном ходу вытолкнули из фургона, который уже скрылся из виду. Ожидание неминуемой смерти сменилось чувством, похожим — говорил он потом — на пробуждение от ночного кошмара. Он огляделся и только теперь осознал, что находится на Песочной улице — его выбросили из тюремного фургона на пороге дома, где он жил. Он вошел в парадное, поднялся на два лестничных марша и позвонил в свою квартиру. Никого не было дома — или звонок не работает? Он постучал. Потом сел на ступеньку у двери. Сидел долго, гадая, дождется ли кого-нибудь: а вдруг семью выслали? Но ведь чекисты привезли его сюда — наверное, знали, что дверь кто-то откроет. Он сидел у входа в свою квартиру и думал: значит, все это была инсценировка? Приговор трибунала огласили только для того, чтобы нагнать страху на арестованных и заставить их капитулировать. И он жив и, может быть, даже скоро увидит близких... Он задремал и сквозь сон услышал: «Подвиньтесь, пожалуйста!..» И понял, что сын его не узнал.

Вечером отец шепотом рассказывал маме и мне о своих злоключениях. Мои младшие братья легли спать, а мне было уже двенадцать. Все, что я услышал, показалось мне еще страшнее, чем гоголевская «Страшная месть». Можно ли было жить с этим? Не помню, как я справился с отвращением к миру. Не помню, вероятно, потому, что в юности другие чувства вытесняют ужас, если от него стремишься отделаться изо всех сил.

Утром отец позвал меня с собой. Он шел в парикмахерскую на углу Кировского проспекта и Песочной; там был знакомый мастер. Отец сел в кресло и сказал: «Полный ремонт!» Эти слова я навсегда запомнил. Через час он был без бороды, стал похож на себя и немного повеселел. Но никогда уже он не вернулся в прежнюю форму. Видимо, нельзя пережить ожидание неизбежной смерти и остаться самим собой. О том, как изменился отец, я вспоминал потом не раз, думая о человеческой и писательской судьбе Достоевского.