Барселонская проза
Путешественник между мирами
Осенью 1990 года я жила и работала в университетском городе Юджине, штат Орегон (США), где ведала отделением германских языков и литературы. Однажды утром ко мне в кабинет ворвался Ирвинг Вольфарт, мой коллега по университету, бросил мне на стол объемистую библиографию, напечатанную на пишущей машинке, и воскликнул без предисловий: «Этот человек — памятник/»
Рукопись, к моему изумлению, содержала более пятисот названий — вещь неслыханная даже в амбициозных научных кругах.
Так состоялась моя первая встреча с Ефимом Эткиндом.
Когда заведующий русским отделением представил мне его лично, это была чистая формальность: наши отделения располагались в одном коридоре. Настоящее знакомство произошло через несколько месяцев и стало третьим эпизодом в ряду внешних и внутренних контактов, которые в конце концов свели нас вместе.
Неожиданно тяжело заболела моя мать. Я полетела в Германию и последние три недели ее жизни провела с ней — вместе с моими родными. Похоронив мать, я вернулась в Орегон. Всепоглощающее чувство утраты не поддается описанию. В первый же день — телефонный звонок от Ефима Эткинда. Сняв трубку, я назвала свое имя и в ответ сразу услышала: «Что случилось? Я ведь слышу: что-то случилось». Неожиданно для себя я сказала этому в сущности совершенно чужому человеку: «Да. У меня умерла мать». — «О, я знаю, что это такое!» Его слова прозвучали очень искренне, как будто мы давно знали друг друга. И он рассказал, что ему не разрешили приехать на родину даже на похороны матери: после вынужденной эмиграции он так и не увидел ее перед смертью, а на могиле смог побывать лишь через несколько лет. Это было начало нашей дружбы, продолжавшейся до его последних дней.
Тот, за кого я спустя три года вышла замуж, был прежде всего человек, и человек необыкновенный. Никто не смог бы с большим основанием повторить его (и Гете) любимое изречение: «Ничто человеческое мне не чуждо».
Жанр воспоминаний его неизменно интересовал. Изо дня в день я видела, как он получает мемуары от коллег, друзей, от людей знакомых и незнакомых, которые ждали от него отзыва или благодарили за советы. Он всегда чувствовал себя по-человечески обязанным читать всё. Многих он вдохновлял — или даже провоцировал — на жизнеописание, хорошо зная и терапевтический эффект таких записей, и важность подобных свидетельств для истории.
Этот в принципе терпеливый и терпимый человек мог, однако, огорчаться и сердиться, если при чтении его коробила самовлюбленность автора; если он замечал обман или самообман, сознательный или неосознанный; если обнаруживал ошибки и неточности; если самовосхваление довлело над описанием фактов.
Может быть, чтение чужих воспоминаний подготовило его к тому, чтобы взяться за собственные. Еще две тысячи лет назад Геродот понимал, что нужно рассказывать истории, если хочешь объяснить историю.
Опасность славословий в адрес самого себя в автобиографических записках велика, как ни в каком другом жанре. Далеко не всякий мемуарист способен заставить вещи и людей заговорить самих, без авторской оценки. Здесь не должно быть места для тщеславия, самолюбования, сооружения себе памятника, для сентиментальности или пафоса. Но из таких воспоминаний возникают скромные памятники людям, которые сыграли определенную роль в жизни рассказчика; из мозаики историй постепенно создается ковер истории.
Ефим Эткинд записывал свои новеллы не спеша: смерть казалась еще очень нескорой. Некоторые тексты он успел опубликовать. Те, кому довелось услышать их или прочесть, уговаривали его писать дальше. В 1994 году, впервые познакомившись с ними, я была очарована моцартовской легкостью, гармоничным сочетанием иронии и лаконичности, искусством умолчания.
Если назвать самую необычную черту его как человека и мемуариста, я сказала бы: способность или скорее желание даже в страшном находить что-то смешное, противоречивое, беспомощное, достойное любви и, может быть, заслуживающее прощения — во всяком случае, понимания. Для воспоминаний он выбрал форму сюжетного устного рассказа, которая предельно строго ограничивала его, но при этом оказалась как нельзя более органичной. Разумеется, помог ему и талант прирожденного лектора, и артистизм рассказчика-импровизатора.
В целом можно, вероятно, сказать, что он создал некий космополитический стиль, подсказанный сюжетом его собственной жизни, — создал как профессиональный, хотя и невольный, путешественник между мирами. Все годы эмиграции он много разъезжал: читал лекции и работал в библиотеках разных европейских и американских университетов, с началом перестройки стал регулярно бывать в России. Его везде любили, поэтому были всё новые и новые поездки, новые приглашения, новые проекты, новые друзья, с появлением которых не забывались старые. Он был рад относительной передышке во время преподавания в Независимом университете в Барселоне — там он наконец получил возможность сесть и привести в порядок свои записи. Нам обоим было там хорошо. Мы объездили строгую, гордую Каталонию и провинцию Арагон, поднимались на горы Андорра и плавали в море. Мы открывали для себя древние монастыри и мосты в стороне от туристских дорог... Университетские обязанности требовали моего присутствия в Потсдаме. Я приезжала и уезжала — и просила его продолжать писать. Он обещал.
«Барселонская проза» осталась незаконченной — по нескольким причинам. Ефим Эткинд не умел сказать «нет», когда кто-то обращался к нему за помощью. Он всегда занимался сразу многим: руководил диссертантами и правил чужие рукописи, сочинял предисловия и газетные статьи, участвовал в разного рода дискуссиях, вел обширную переписку. Увы, в последние годы ему пришлось стать мастером еще одного жанра: он все чаще писал некрологи. Этот печальный вид сочинительства усиливал чувство собственного одиночества. Пересказывая мне эти тексты, он иногда замолкал от волнения. Я видела, что уход друзей, особенно друзей юности, каждый раз переживается как тяжелый удар.
И другое: как все творческие натуры, он больше любил не результат, а процесс. Дописать собственные воспоминания до конца значило бы для него внутренне закончить жить, убрав все с письменного стола, как он любил это делать после каждой завершенной работы.
Может быть, незавершенность «Барселонской прозы» стоит рассматривать как его форму завершенности — даже если мне больно, что нашей vita nuova этих последних лет здесь нет. О личном он говорить вообще не любил. Поэтому в его воспоминаниях отразилось лишь то из личного, что одновременно представляет общественный интерес. Я была свидетельницей его второй встречи со старым поляком, бывшим узником лагеря Эбензее (Австрия), который узнал (или думал, что узнал) в Ефиме Эткинде одного из освобождавших лагерь русских офицеров. Я присутствовала и при свидании с героем другой новеллы — венгерским графом, которого он разыскал через пятьдесят лет. Граф Баттьяни умер, но дружба с Мариттой Эстерхази, его вдовой, осталась. Теперь ей далеко за восемьдесят; наш приезд вдохновил ее на воспоминания, в которых она, без всякого сомнения, поставит памятник благодарности и нежной дружбе.
Каждый новый день, каждая новая удачная история были для Ефима Эткинда счастьем — счастьем в наполеоновском смысле, то есть счастьем, которому он сам способствовал работой над собой и неистовой любовью к жизни. Многое уже сделано, многое будет сделано в память Ефима Эткинда. Мы должны думать о нем как о человеке счастливом.
Эльке Либс-Эткинд
Потсдам, ноябрь 2000
Свободное копирование
