Две недели спустя, 23 июня, рукопись обсуждали в Академии наук — в секторе стилистики Института русского языка (Приложение 3).
Теперь могли считать себя удовлетворенными не только автор, но и дипломат. Что же касается дискуссии в Союзе писателей, то дело было не только в именах ораторов и не только в общем выводе, но и в том, как каждый из них оценил рукопись. Конечно, Кондрашеву и Лесючевскому она была враждебна независимо от того, что в ней написано, интересна она для читателя или нет. Но отвергнуть ее стало трудно: все-таки броня солидная!
— Ну как? — спросил автор-оптимист автора-скептика, который придирчиво читал все эти обширные материалы. — Ну как? Достаточная ли теперь у нас защита? Можно ли рискнуть?
Автор-скептик молчал, погруженный в раздумья. Он казался неуверенным.
— Ты все молчишь? — настаивал нетерпеливый оптимист. — Посмотри: нет в Советском Союзе бóльших научных авторитетов в нашей области, нежели Жирмунский, Лидия Гинзбург, Бухштаб; нет более тонких и проницательных критиков, чем Хмельницкая, Костелянец и Македонов, Цурикова и Урбан; да и с лингвистической стороны мы застрахованы — кто лучше разбирается в теории поэтической речи, чем ученые из Института русского языка Академии наук? По-моему рукопись окажется вне удара. Издательству трудно даже найти специалиста для рецензирования: все уже высказались. А ты боишься?
— Боюсь, — отвечал автор-скептик. — Ты, братец, идеалист, ты и не догадываешься, что могут — нет, не сказать, а решить и сделать. Ты серьезно думаешь, что кого-нибудь и в самом деле интересует мнение авторитетов? Они авторитеты для тебя, а не для твоих противников. Заметил ли ты, что все или почти все твои ораторы — из формалистов? И Лидия Гинзбург, и Бухштаб, и Хмельницкая, и даже Жирмунский. Понимаешь ли ты, чтó можно сказать про обсуждение? «Рукопись Эткинда возвращает нас к худшим временам эстетско-формалистической критики, когда о классовом анализе не задумывались, когда в художественной форме видели материал, из которого при помощи всяких «приемов» делается «художественная вещь», когда филолога заявляли о своем безразличии к цвету «флага над крепостью»... Эткинд унаследовал от формалистов их воинствующую аполитичность, которая оборачивается буржуазностью, их непонимание партийности и народности литературы...» И пошла-поехала! Если они всего этого не скажут тебе в глаза, а скажут друг другу — тебе будет легче? А ты говоришь — авторитеты! Все они старые формалисты, эти твои авторитеты, и кто надо об этом помнит.
— А Костелянец, а Шор? Виктор Левин и Юрий Левин? Они другого круга, другой школы.
—Это верно, другой школы. Но они, как почти все остальные, евреи. Трудно ли сказать, что это одна теплая компания, что евреи поддерживают друг друга?
— А Македонов? Уж он-то и не формалист, и не еврей.
—Македонов — лагерник. Ты думаешь, они простили ему, что он восемнадцать лет трубил в лагерях? Что он близкий друг Твардовского? Что с ним Твардовский встретился на станции Тайшет и что это о нем — целая глава в поэме «За далью — даль»? Помнишь — «Зубов казенных блеск унылый»?
— Ты слишком осторожен. Все ж таки сейчас 1970 год, а не 1950-й.
— Ты, кажется, уже забыл «дело о фразе». Ведь оно тоже было не в 1950-м году, а почти вчера.
— Но ты хотел защиты, хотел надежной брони. На такую мы еще недавно и надеяться не могли, да и лучшего у нас ничего не будет. Я считаю, пора делать первый ход.
— Что ж, делай свой ход, — мрачно заключил автор-скептик. — Только помни: я ни за что не ручаюсь.
Свободное копирование
