Летом надо было работать и работать, помогать в огороде полоть. Дождей много, трава быстро росла. Потом ходила косить сено с родителями. Да еще ходила сжинать крапиву на корм свинье.
Был случай, наверно это был 1934 год, прибежала девчонка и кричит: - «Пойдем скорее к семафору, там яма с покойниками». Побежали, действительно, большая, глубокая, квадратная яма. Закрыта длинными досками. Не очень толстыми. Такие какими крышу кроют. Их легко отодвигать. Когда заглянули, что я увидела. Пять-шесть трупов, кожа и кости. Глазницы запавшие, тазовые кости выпирают и еще имеют судороги – полуживые. Как можно было довести этих людей до такого истощения.
Яма не зарыта. Значит она была подготовлена еще для других несчастных. Откуда эти скелеты. Мы слышали, что немного дальше метров за триста есть такие дома — это место называлось углежжение. Возможно там раньше жгли уголь. И вот там поселили людей и никуда не выпускали. Их никто никогда не видел. Они находились под комендатурой.
Станция Верхотурье мне никогда не нравилась. Какая-то совершенно тихая заводь. Как будто люди чего-то боялись. Безинициативные, разношерстные, по-моему, у них и запросов то никаких не было. Коренных жителей кой кого забрали. Они так и не вернулись. Шутить остерегались. Только трудились в поте лица, в своих не бог весть каких хозяйствах в таких непростых климатических условиях.
По приезду на станцию пошла я учиться в четвертый класс. Конечно, вся моя грамотность была на виду. На Усть-Хмелевке я ничего не получила. Получила минимум знаний. А здесь в школе я знала то, что давали на уроках, приходила домой, вешала сумку. Утром ее снимала и снова шла в школу.
Свободное копирование
