Мы приближаемся к Краснику. С утра до ночи грохочут пушки. Ночуем в крестьянских хатах, где нас встречают недружелюбно, враждебно. В деревне Зарайцы решительно отказываются впустить на ночлег. Ни угрозы, ни просьбы не помогают. Старики объясняют:
- Дюже обижают нас обозы. Весь день молились, чтобы постоя не было.
Пришлось заночевать под открытым небом. Ночью пошёл дождь, и мы насильно ввалились в избы. Оказалось, живут зажиточно, даже богато. На кроватях перины и пуховые подушки. У многих швейные машины, стенные часы, фаянсовая посуда, пышные иконостасы. Во дворе - пасеки, хорошие амбары. Солдаты возмущаются:
- Своим жалеют, для германа берегут. И нисколько стыда у них нет. Не надобно о плохом думать, только промеж таких мужиков немало шпионов водится.
* * *
Днём получено предписание двигаться безостановочно до Красника. Идём боковиной, крепко перетянув сапоги, чтобы они не остались в болоте. Грязь, просачиваясь сквозь платье, липнет к телу. От усталости еле дышим. Шагаем по скользким горбакам, ежеминутно рискуя скатиться в канаву, в которой жижи по горло. Раза два срываюсь, падаю, лечу с откоса. Рука исцарапана в кровь. С час плетусь какой-то странной дорогой: под ногами шуршат большие твёрдые шары.
Это - капустное поле. Мы давно отбились от части. Идём небольшим отрядом: адъютант, два доктора, человек десять солдат, два писаря, трубач и фельдфебель. Часам к десяти вечера доплелись до копны пшеницы, под которой кучка пехотинцев развела костёр.
Гремят пушки, вспыхивают огненными бороздами выстрелы с разных сторон. Греемся у костра и обмениваемся стратегическими соображениями.
- Быдто, слыхал от ординарца, за Сандомиром бой сильный идёт, - объявляет пехотинец, посасывая цигарку.
- Яво за Вислу прогнали, а теперь через Сан не пропускают.
- Ишь ты! - удивляется другой. - И ему деть себя некуда. Не перескочит.
- Как, по-вашему, одолеем мы немцев? - спрашивает адъютант.
- Надо бы осилить, - неопределённо тянет щетинистый пехотинец.
- Только, вишь, орудиев у него много. Как почнет крыть шрапнелью, неба не видно.
- Чаво там орудия! - откликается кто-то новый. - На какие хитрости ни подымайся, а ничего против силы не сделаешь. Наша сила сермяжная - земляным нутром тянет. Против нашей силы - терпения яво не хватит.
- Ну, это ты зря, - возражает щетинистый. - Немца соломинкой не осилишь. Яво-то разве так учат, как нас?.. Пущай там война аль не война, немцы сызмальства до всего приручены, что да как. У них и одёжа, и пища, и орудия другая. И ладится у них не по-нашему!.. Не! Немец не провоюется!
- Значит, по-твоему, проиграем мы войну? - допытывался адъютант. - И придётся нам оторвать кусок России и немцам отдать?
- Ничем меня немец не обидел, - дипломатически уклоняется спорщик, - и воевать нам не за для ча. - Потом он медленно развязывает мешок, достаёт большой ломоть хлеба и отщипывает краюшку. - Может, и вам, ваше благородие, хлебца урезать? - обращается он добродушно к адъютанту.
- Давай.
Мигом вытаскиваются мешки, и пехотинцы угощают нас хлебом. Минут десять жуём и чавкаем. Некоторые выдёргивают снопы из копны и тут же устраиваются под стогом. Гремят орудия, гулко раскалывая небо и выбрасывая потоки пламени. Издали клокочет шоссе железным лязгом. Вдруг из темноты появляется фигура солдата. На нем рваная шинель внакидку. Шапка лихо нахлобучена на голову - козырьком к затылку. Лицо бойкое, цыганское. Из-под шинели виден гриф мандолины. Забубённая головушка. Осмотрев нас всех, он остановил взгляд на адъютанте.
- Дозвольте, вашбродь, к вашему шалашу!
Из темноты выплывают ещё три солдата, такие же рваные и без винтовок.
- Садись. Кто такие?
- Раненые. Из госпиталя. К своей части добираемся. Дивизии гренадерской, полка Московского, - сыплет он театральным говорком.
- Где ранены?
- Под Травниками. Шесть ден друг из дружки сок пускали. Испила земля и ихней, и нашей кровушки!
- Э-эх! - протяжно вздыхает кто-то, ворочаясь на снопах. - Хуже зверя облютел человек. На каждом кровь чужая засохла... И кто её придумал, эту войну? Ни врагу, ни нам от неё ни проку, ни корысти.
Гренадер с мандолиной долго щурится на огонь, ухмыляется, показывая белые зубы, и бросает тоном привычного балагура:
- Чего дядя, карежишься? Война всем нужна.
- А какая в ней польза? Я в ево целюсь, он в меня целится. Как два разбойника. Вот и польза.
- А может, и от разбойника польза? Про Тишку-разбойника слыхал? Вот!.. Едет раз мужичок. На возу клади - сто пудов. И на хорошей бы лошади - ни тпру ни ну. А у мужичка лошадёнка плохонькая и поклажа барская: с которой стороны чужую кладь ни поверни - все тяжело!.. Едет мужик с возом, рычит, кряхтит - помереть впору. А! Навстречу ему шестериком сам барин. Поравнялся с мужиком. «Стой! - кричит барин. - Отчего у тебя, сукина сына, лошадь не везёт?»
И давай греметь и костить. Ан, глядь, - вырос из-за куста мужик, снял шапку, поклонился барину до земли да и говорит: «Пожалуйста, барин, ваше благородие, окажи ты такую милость мужику-дураку, подари ему левую пристяжную». Как взъерепенится, загремит барин: «Как ты смеешь, дурак ты этакий, мне говорить такое? Да я тебя!..» «Уж сделай милость, барин, - пристаёт мужик, - подари мужику левую пристяжную». Ещё пуще разоряется барин: «Да как ты смеешь?! Да знаешь ты, что я с тобой сделаю? Да кто ты такой?» - «А осмелюсь вашей милости доложить, человек я простой, да маленький, а прозываюсь я Тишка-вахлак». Как услыхал барин, что перед ним Тишка-разбойник стоит, куда и прыть вся делась. «А, - говорит, - здравствуй, Тишенька! Бери лошадь, какая нравится. Пусть мужичок доедет с Богом до дому, а я и пятериком доберусь, лошади ничего не сделается... После только пусть назад приведёт». - «Нет уж, барин хороший, подари, пожалуйста, мужичку совсем лошадку! Не изволь, барин милостивый, отнимать лошадку у мужика. Не для себя прошу, прошу для твоего же здоровья». - «Изволь, Тиша, изволь! Я для тебя, Тишенька, и совсем могу это сделать, могу совсем подарить. Изволь, изволь, миленький!» Припряг мужик к возу левую пристяжную, взмахнул кнутом и в полчаса до дому доехал. Да ещё и после сколько на той барской лошади ездил...
- Мудрёная сказка, - ухмыляются солдаты.
- Аи невдомёк? - спрашивает рассказчик, лукаво поглядывая на адъютанта, и добавляет задорно: - Может, война-то и есть тот самый Тишка-разбойник, что от барской шестёрки левую пристяжную мужику отдать хочет...
И, польщённый успехом, гренадер ударяет рукой по мандолине и поёт на мотив
«Барыни» с замысловатыми вывертами и коленцами:
Ты прощай, моя сторонка,
И зазнобушка, и жонка.
Обнялися горячо -
И ружьишко на плечо.
Уж как нам такое счастье -
Служим мы в пехотной части.
Будь хучь ночью, будь хучь днём -
По болоту пешки прём.
Только ляжешь - невтерпёж:
Под сорочку лезет вошь.
Уж и гложет, и сосёт
Цельну ночку напролёт.
Вечер поздно из лесочка
Герман бьёт шрапнелью в точку.
Уж такой талан нам, братцы,
Просто некуды податься.
Хучь и влепят пулю в лоб,
Да с Егорьем ляжем в гроб.
- Весёлый ты парень! На все руки мастер, - говорит адъютант.
- Рад стараться! - вскакивает солдат и кричит, весело паясничая: - Человечек я махонький, мужичонка плохонькой...
- Так вот в кого ты целишься... в левую пристяжную... Ну, нам пора! - поднимается адъютант.
И мы пускаемся в путь. Издали долетает ещё голос весёлого гренадера.
- От этого ждать можно, - вкрадчиво произносит фельдфебель Гридин. - Этот научит..
Свободное копирование
