Плохо спалось мне этой ночью. Мешали все мысли скучные.
Рано утром вышел на заднее крылечко, заросшее плющом, и увидал, как из соседнего домика, который мы считали необитаемым, вышла старушка в одних чулках и, озираясь, спустилась в сад. Крадучись и волнуясь, она шла по ржавой осенней дорожке и остановилась совсем близко возле меня у большого бугра коричневых золотисто-рыжих листьев. Старая-престарая еврейка, жалкая и обмызганная, похожая на облезлую крысу. Она раза два пугливо осмотрелась по сторонам, пошарила рукой и, мне показалось, что-то спрятала в листьях.
- Что вы делаете? - вырвалось у меня по-польски. И я мгновенно почувствовал, как резко и некстати прозвучал мой вопрос.
- Ой, пане! - страстно и кратко вскрикнула еврейка и, глядя в глаза мне с безумным страхом и болью, прошептала умоляющим голосом: - Моя цурка, там моя цурка...
И я все понял.
А в полдень, когда мы уходили из Глогова и солдаты грузили на артиллерийские возы зеркала, подушки, стулья, ковры и всякую кухонную утварь, та же старушка металась от воза к возу и, рыдая, простирая к солдатам руки, захлёбываясь слезами, о чем-то громко молила их.
- Пшла! - тупо отмахивался крупный и сумрачный Савельев. Но старушка, заметив офицеров, взревела ещё больше.
- Нуты, жидовская морда, поговори у меня, чёртова кукла! - зарычал Савельев и пнул её сапогом.
Старушка грохнулась оземь. Офицерам стало не по себе.
- Верните ей, что вы там забрали, - крикнул повелительно адъютант Медлявский.
- Мы и сами не знаем, чего ей надо, - засуетился Юрецкий. - Зря привязалась, лопочет, ругается, за грудь хватает...
Медлявский, прапорщик из адвокатов, добродушный, с наивными глазами и немного высокопарной речью, сердито сдвинул брови и резко отчеканил:
- Прошу не прикидываться дурачками! Картина для меня ясна.
- Никак нет, - сладеньким и убедительным тенорком запел Гридин, унтер-офицер из жандармов, - никакой картины не было... Зря пристаёт жидовка, чтобы только начальство осерчать изволило. Истинным Богом говорю: никакой картины не было.
- Чего там, - загудели и другие солдаты, - на то и война. Что со стола, то под себя.
Ещё минута - и парк вытянулся, загрохотал, загремел по камням, оставляя позади опрятные домики, теперь нищие и опозоренные. Из дверей и окон выглядывали евреи с виноватыми лицами, и солдаты, проезжая мимо них, широко размахивали кнутом, стараясь хлестнуть их по лицу. Офицеры, посмеиваясь, смотрели на эти сцены.
- Неприкосновенность личности и неприкосновенность жилища, - беспечно иронизировал Кузнецов. И, раскрывая тайный ход своих мыслей, мечтательно и громко добавил: - Куда это они Хаичек всех попрятали? Я все дома обошёл...
Свободное копирование
