Борьба за свободу печати

БОРЬБА ЗА СВОБОДУ ПЕЧАТИ.

ВОПРОС О СМЕРТНОЙ КАЗНИ В ПЕРВОЙ ДУМЕ

"Вслед за манифестом 17 октября, на почве свободы союзов, возникли союзы журналистов, книгоиздателей, книгопечатников и (еще ранее) - рабочих печатного дела. Таким образом, все работники печатного станка оказались объединенными для защиты свободы печатного слова...

Правительство гр[афа] Витте сначала как бы примирилось с существующим фактом, и печать вправе была ожидать, что временный закон о печати станет в уровень с этими ясными требованиями и новых начал управления, и самой жизни. Но уже 24 ноября появились временные правила о печати, в которых сказались совершенно ясно старые взгляды администрации.

Союз в защиту свободы печати, рассмотрев эти правила, нашел, что: {183}

1. Административным властям предоставлено право, по собственному их усмотрению, налагать арест на отдельные номера изданий (отд. VIII, ст. 9).

2. Под страхом тяжких кар печати воспрещено касаться самых насущных вопросов, именно в настоящее время требующих оглашения и всестороннего освещения: стачки рабочих, прекращение работ на железных дорогах, телеграфе, телефоне и др., прекращение занятий служащих в правит[ельственных] учреждениях, прекращение занятий в учебных заведениях (отд. VIII, ст. 4, 5 и др.).

3. Установлен порядок судебной ответственности, вводящий в судебный процесс политическую {184} партийность (полное устранение присяжных и сохранение суда с сословными представителями).

4. Сохранены даже некоторые виды предварительной цензуры (цензура объявлений, придворных известий).

Ввиду того, что означенными временными правилами существенным образом нарушены коренные начала свободы слова и извращены "незыблемые основы" гражданских свобод, провозглашенных в манифесте 17 октября, союз постановил:

"По-прежнему фактически осуществлять свободу печати".

2-го декабря были приостановлены сразу 8 петербургских газет, экземпляры их конфискованы, а редакторы преданы суду и подвергнуты личному задержанию за оглашение воззвания, озаглавленного "Манифест" и исходившего от совета рабочих депутатов и нескольких партийных организаций[...]

Союз защиты печати, обсудив в тот же день этот эпизод, принял решение: перепечатать, в виде протеста, означенный документ во всех изданиях союза... Таким образом, и здесь еще раз сказалось единодушие печати, без различия направлений, в отстаивании свободы печатного слова. Едва ли можно сомневаться, что большинство изданий, принявших это решение, не разделяло по существу высказанных в манифесте взглядов и предоставляло себе выразить о нем свое мнение в последующих номерах... Но они считали самым существенным в этом вопросе право оглашения и свободного обсуждения общественного факта" (Короленко В. Г. О свободе печати. — "Русское богатство", 1905, № 11-12, стр. 205-206 третьей пагинации.).

Строки этой статьи отца появились в той книжке журнала "Русское богатство", где был напечатан и {185} манифест совета рабочих депутатов. Книжка была задержана, и Короленко, как ответственный редактор, предан суду.

Суд состоялся 15 мая 1906 года. В своей защитительной речи на заседании Петербургской судебной палаты отец говорил о значении, которое он придавал опубликованию манифеста, и роли печати в общественной жизни страны:

"Мы, как все русское общество, считаем себя в праве нападать на те действия правительства, которые признаем несогласными с общим благом, и колебать его положение с целью заменить другим. Мы можем ошибаться, но наше право - внести свой голос в общий хор суждений о всяком данном составе правительства.

Теперь правительство для нас есть только один из общественных факторов; мы оцениваем его положение среди других, мы освещаем это положение, мы сообщаем об его силе и слабости, об ударах, которые ему наносятся, о средствах, которыми оно отражает эти удары. Доступность для гласности и критики - это теперь неизменное условие, к которому должны привыкать наши правители. Это неудобно для них. Быть может. Но это удобно для всей страны...

Это, и только это сделал и я, когда, в исполнение постановления союза защиты свободы печати, по совещанию с моими товарищами, решил огласить воззвание соединенных организаций" (Судебная речь В. Г. Короленко. "Русское богатство". 1906, № 5, стр. XV.).

Привлечение к суду за напечатание "Манифеста" лишило отца избирательных прав.

Отношение к выборам в первую Государственную думу вызвало разногласие среди левых партий. {186} Ставился вопрос: идти в Думу или бойкотировать ее. Отец стоял за участие в выборах. "Я чувствовал, - пишет он в очерках "Земли, земли!", — что наш народ, особенно крестьянство, еще далеко не разбирается в основах выборного закона, не сможет поставить сознательных политических требований и пойдет на выборы уже из простой привычки повиноваться. Кроме того, я думал... что народу нужна еще политическая школа и, в этом смысле, Дума будет очень полезна. Вопрос лишь в том, чтобы в нее вошло как можно больше сознательных элементов".

Уехав из Полтавы 20 января 1906 года и на время уйдя от полтавских впечатлений и шумной петербургской жизни, он поселился в Финляндии, в местечке Мустамяки, чтобы работать над "Историей моего современника". Здесь он по газетам следил за подготовкой выборов и узнал о намерении выставить его выборщиком в Думу. В связи с этим отец поместил в газете "Русские ведомости" (1906, 22 марта) следующее письмо:

"В газетах появилось известие о том, что партия конституционалистов-демократов в Полтаве выставляет меня кандидатом в выборщики. Для избежания недоразумений и в ответ на обращенные ко мне запросы считаю нужным сделать следующее разъяснение:

1) К партии к[онституционалистов]-д[емократов] я не принадлежу, как не принадлежу и ни к какой другой из действующих ныне политических партий. По многим причинам я уже ранее решил не выставлять свою кандидатуру в нынешней избирательной кампании, оставаясь внепартийным писателем того направления, которому служу уже много лет.

2) Понимая и ценя побуждения, которыми руководились члены полтавской группы партии народной свободы, внесшие мое внепартийное имя в свой {187} избирательный список по гор[оду] Полтаве, я, однако, по многим причинам, должен остаться при прежнем решении, навстречу которому идут, вдобавок, и чисто внешние условия: как известно, по законам, определяющим "свободу выборов", лица, состоящие под следствием, не могут участвовать в выборах. По законам же, определяющим "свободу печати", я состою под судом по литературному делу в качестве редактора журнала "Русское богатство". Судебное разбирательство назначено на 24 апреля, и значит, решение состоится лишь за три дня до открытия Государственной думы. Таким образом, уже по совокупности обеих "свобод" я, вместе со многими (и даже очень многими!) из моих собратьев, лишен возможности осуществлять свое избирательное право".

Всю весну 1906 года Короленко провел в Петербурге, отлучившись только на несколько дней в Москву (23-26 февраля) и в Полтаву (9-19 апреля). Положение журнала было трудное.

Длительное пребывание в Петербурге дало отцу возможность посетить заседание первой Государственной думы, посвященное вопросу о смертной казни.

"Ни одно из заседаний всех трех Государственных дум, — пишет он в статье "Бытовое явление", - не оставило во мне такого глубокого впечатления, как заседание 12 мая 1906 года.

Прошло полгода со дня знаменитого манифеста. Назади остались ужасная война, Цусима, московское восстание, кровавый вихрь карательных экспедиций. Двадцать седьмого апреля открылась первая Государственная дума; она должна была отметить грань русской жизни, стать в качестве посредника между ее прошлым и будущим. В ответном адресе на тронную речь Дума почти единогласно высказалась против смертной казни. {188} Это было последовательно. Во всеподданнейшем докладе гр[афа] Витте, приложенном к манифесту, признавалось открыто и ясно, что беспорядки, потрясавшие в это время Россию, "не могут быть объяснены ни частичными несовершенствами существующего строя, ни одной только организованной деятельностью крайних партий". "Корни этих волнений, - говорил глава обновляемого правительства, - лежат, несомненно, глубже". И именно в том, что "Россия пережила формы существующего строя" и "стремится к строю правовому на основе гражданской свободы". "Положение дела, —говорилось далее в той же записке, —требует от власти приемов, свидетельствующих об искренности и прямоте ее намерений". На докладе, в котором были эти слова, государь император написал: "Принять к руководству всеподданнейший доклад ст[атс]-секретаря С. Ю. Витте".

Такова была компетентная оценка положения, среди которого созывалась первая Дума. Исторический строй, признанный свыше отсталым и неудовлетворяющим назревшим потребностям современной русской жизни, — открыто брал на себя свою долю ответственности за волнения и смуту, охватившие Россию. Ни "организованные партии", ни общество не были повинны в политической отсталости России. Вина в этом падала на единственных хозяев и бесконтрольных распорядителей. Первая Дума сделала из этого вывод: оставьте же старые приемы борьбы, смягчите кары за общую вину всей русской жизни. Это и будет доказательство той искренности и прямоты намерений о которых вы говорите. Казалось, историческая власть стоит в раздумьи перед новой задачей. "С 27 апреля, говорил в одной из своих речей депутат Кузьмин-Караваев, ни один смертный приговор не получил утверждения. Напротив, {189} постоянно приходилось читать, что приговор смягчен, и наказание заменено другим" (Стенографич[еский] отчет о заседании Госуд[арственной] думы 18 мая 1906 г. Прим. В. Г. Короленко.)... В течение двух недель виселица бездействовала, палачи на всем пространстве России отдыхали от своей ужасной работы. Среди этого затишья историческая Россия встречалась с Россией будущей, и обе измеряли друг друга тревожными, пытливыми, ожидающими взглядами.

Двенадцатого мая получилось известие, что виселица опять принимается за работу. Раздумье кончилось.

В Думе происходило обсуждение кадетского законопроекта о неприкосновенности личности. У проекта были, конечно, свои недостатки. На него нападали с разных сторон; для одних он был почти утопичен, для других слишком умерен. Теперь едва ли можно сомневаться, что, будь он действительно осуществлен хоть в незначительной части, — Россия вздохнула бы, точно после мучительного кошмара. Весь вопрос состоял в том, может ли Дума осуществить что бы то ни было, или все ее пожелания останутся красивыми отвлеченностями. Призвана ли она для реальной работы, или ей суждено представить из себя законодательную фабрику на всем ходу, с вертящимися маховиками и валами, но только без приводных ремней к реальной жизни.

Случай для ответа на этот вопрос скоро представился и притом в самой трагической форме... Обсуждение законопроекта о неприкосновенности личности было прервано спешным запросом трудовиков: известно ли главе министерства, что в Риге готовится сразу восемь смертных казней?[...]

Общее значение этого эпизода было совершенно ясно. Раздумье кончилось. Исполнительная власть отстраняла общесудебные гарантии и даже на место {190} гарантий военно-судных выдвигала личное усмотрение рижского администратора. Иначе сказать: администрация опять выступала судьей в собственном деле и на основании этого суда, глубоко чуждого самому духу новых учреждений, уже готовила казни.

На этой своеобразно "легальной" почве, около этих восьми жизней закипела бескровная, но полная глубокого драматизма борьба новой Думы со старой исторической властью. Были пущены в ход заявления, ходатайства, просьбы.

Апеллировали к человеколюбию, к великодушию, к справедливости, к простой формальной законности. Защита подала жалобу в сенат на приостановку кассации и в то же время обратилась с ходатайством на высочайшее имя. Думе, в целом, оставалось только принять запрос. Шестьдесят шесть ее членов подписали отдельное личное ходатайство...

Двенадцатого мая я сидел в ложе журналистов и запомнил навсегда сумеречный час этого дня, предъявление запроса, речи депутатов, смущенные, полные предчувствий. Среди водворявшейся временами глубокой тишины как будто чуялось веяние смерти и невидимый полет решающей исторической минуты. Это была своего рода мертвая точка: вопрос состоял в том, в какую сторону двинется с нее русская политическая жизнь, куда переместится центр ее тяжести: вперед, к началам гуманности и обновления, или назад, к старым приемам произвола, не считающегося даже с своими собственными законами...

К трибуне подошел В. Д. Кузьмин-Караваев. Речь его была простая, короткая, без громких слов. Раздалось несколько нерешительных рукоплесканий и тотчас смолкли. Председатель поставил на баллотировку предложение: препроводить запрос к председателю совета министров немедленно, без соблюдения обычных {191} формальностей, с указанием на необходимость приостановки исполнения приговора до решения вопроса о кассации, до ответа на ходатайства...

- Кто возражает против предложения, - говорит председатель, - прошу встать.

Не поднялся никто.

В первой Думе тоже были принципиальные защитники смертной казни, и еще недавно высказался в этом смысле екатеринославский депутат Способный. Но еще не было откровенной кровожадности нынешних "правых", требующих виселиц даже для своих думских противников. Решение принято единогласно. Кто не хотел видеть в этом простой справедливости, - те чувствовали все-таки святость милосердия и останавливались перед ужасом восьми казней...

И помню, что тотчас по объявлении этого постановления, когда Дума перешла опять к законопроекту "О неприкосновенности", зажгли электричество. Свет залил весь думский зал, председательскую трибуну, фигуру докладчика на кафедре, амфитеатр думских скамей с фигурами депутатов... И у меня было такое ощущение, как будто тут, в зале, есть еще что-то невидимое, но жутко-ощутительное, почти мистическое. Может быть, это была неуверенность в спасении восьми жизней, а за ней и во многом другом, что роковым образом сплелось с судьбой этих безвестных восьми людей в Риге... Дума сделала все, что могла. Но она не сделала ничего, - кажется, так следует истолковать это странное ощущение. Здесь могут только негодовать, надеяться, скорбеть и высказывать пожелания. А там могут вешать...

Прошло шесть дней. Восемнадцатого мая на трибуну взошел докладчик Набоков, чтобы сообщить ответ председателя совета министров на думский запрос. Ответ был краток и формален. Сущность его, впрочем, была уже известна из газет: рижский {192} генерал-губернатор не пожелал ожидать исхода жалоб на приговор заведомо незаконного суда и распорядился 16 мая спешно казнить всех восемь приговоренных... ("Наша жизнь", 1906, 17 мая. Прим. В. Г. Короленко.).

Смысл сообщения был ощутительно ясен; на соображения о законности отвечали заявлением о силе. В Думе полились речи, полные негодования и горечи. "В ответ на наш запрос, — сказал депутат Ледницкий, — нам кинули восемь трупов". "Некоторые из них малолетние", — прибавляет депутат Локоть. Кузьмин-Караваев оглашает звучащую горькой иронией телеграмму Леруа-Болье. Просвещенный француз, знаток и друг России, поздравляет Думу с предстоящей отменой смертной казни. "Этим русский парламент совершит акт милосердия и ускорит прогрессивное развитие человечества". Депутат Родичев еще пытается протестовать против "маловерия", которое темной волной хлынуло в Таврический дворец от этой мрачной генерал-губернаторской демонстрации. "Вы напишете закон об отмене смертной казни, — утешает он депутатов, — его утвердят, его не могут не утвердить.

Неужели вы сомневаетесь, что смертная казнь уже корчится в предсмертных судорогах?"

Увы! Самые оптимистические каламбуры бессильны перед фактом. А факт состоял в том, что против потока превосходных слов и проектов рижский генерал-губернатор, разумеется, в полном согласии с правительством, выдвинул восемь виселиц. Это было так убедительно что через десять дней в той же думской зале, тот же депутат Родичев говорил с горьким унынием: "Если мы и признаем обсуждаемую статью (об отмене смертной казни) за закон, - в чем же изменится положение дела? Вы убеждены, что этот параграф станет законом и {193} казни прекратятся?.. Но, господа, каждый из нас понимает, что это не так..."

И действительно, это оказалось не так. Кто теперь вспоминает на Руси, что в заседании 19 июня 1906 года в первую Государственную думу внесен законопроект, состоявший из двух статей:

Статья первая. Смертная казнь отменяется.

Статья вторая. Во всех случаях, в которых действующими законами установлена смертная казнь, - она заменяется непосредственно следующим по тяжести наказанием...

И что этот законопроект Государственной думой принят... И что он облечен в форму закона... Новый закон унесен потоком событий, смывших первую Думу, а факт остался. Виселица опять принялась за работу, и еще никогда, быть может, со времени Грозного, Россия не видала такого количества смертных казней. До своего "обновления" старая Россия знала хронические голодовки и повальные болезни. Теперь к этим привычным явлениям наша своеобразная конституция прибавила новое. Среди обычных рубрик смертности (от голода, тифа, дифтерита, скарлатины, холеры, чумы) нужно отвести место новой графе: "от виселицы". Почти ежедневно, в предутренние часы, когда над огромною страной царит крепкий сон, - где-нибудь, по тюремным коридорам зловеще стучат шаги, кого-нибудь подымают от кошмарного забытья и ведут, здорового и полного сил, к готовой могиле...

Да, как не признать, что русская история идет самобытными и необъяснимыми путями. Всюду на свете введение конституций сопровождается хотя бы временными облегчениями: амнистиями, смягчениями репрессий. Только у нас вместе с конституцией вошла смертная казнь, как хозяйка, в дом русского правосудия. {194} Вошла и расположилась прочно, надолго, как настоящее бытовое явление, затяжное, повальное, хроническое..." (Короленко В. Г. Собрание сочинений. В 10 т. Т. 9 M., Гослитиздат, 1955, стр. 472-478.).