1919 год встречали с большим энтузиазмом. Большевики уходили. Говорили, что их конец — дело месяца или двух. Но те, кто воевал с ними, знали, что это упорный враг, у которого было преимущество: большевики родились в этих краях и прекрасно переносили северные зимы.
Война продолжалась. Порой морозы достигали сорока градусов. Кофе в кружках замерзал, веки слипались, а раненые, оставшиеся на поле боя, умирали почти сразу.
И все же в ту зиму жизнь была в общем сносной. У нас постоянно бывали британцы, американцы и французы. Они присылали ответные приглашения на приемы, вечера и другие события. Туда обычно ходили мама и Марга. На одном из таких вечеров Марга познакомилась с молодым американским офицером, который стал у нас частым гостем, очевидно, он увлекся Маргой. Фрэнк был свойским человеком, хорошо танцевал, в некоторой степени был щеголем, что нравилось Марге.
В центре города канадские солдаты построили ледяную горку. Ничего подобного до этого в наших краях не бывало. С ее верхушки саночник мчался вдоль всей улицы, потом вниз по берегу и останавливался уже где-то далеко на реке. На высокую площадку вели ступени. Сама гора и спуск с нее были огорожены елочками, воткнутыми в лед. Елочки были украшены разноцветными фонариками, и в ранних сумерках это было великолепное зрелище.
Сооружение было построено для взрослых, оно считалось очень опасным, и детям запрещалось подниматься наверх. Внизу у ступенек стоял солдат и следил за этим. Но нас тянуло на гору как магнитом, и частенько, когда удавалось отвлечь внимание охраны, мы проскальзывали на гору, а когда мчались вниз мимо часового, вслед нам неслись незнакомые слова — как потом оказалось, они означали, что нас родили вне брака.
Однажды мама вызвалась сопроводить нас и переговорить с часовым. Солдат, удивленный видом красивой дамы, говорившей любезным тоном на родном ему языке, разрешил нам подняться наверх. Мы медленно поднимались по ступенькам, волоча санки, а мама осталась разговаривать с солдатом. Пока мы, счастливые, катались с горки, мороз усилился, и мама, терпеливо нас ожидавшая, начала дрожать от холода. Дрожь эта не прекратилась и дома. На следующее утро мама слегла с жестокой простудой, которая развилась в двустороннее воспаление легких. И только постоянное внимание дедушки, которому помогал врач британского военно-морского флота, спасло ей жизнь.
Вскоре после этого потерялся Скотька. Раньше он тоже исчезал по своим любовным делам, и иногда, возвращаясь из гимназии, я встречала его на улице. Он останавливался поприветствовать меня и, дружески вильнув хвостом, тут же спешил дальше. Но на этот раз было по-другому.
Его старый друг, ночной сторож, скучая без верного Скотьки, тоже встревожился и искал его по дворам во время своих обходов.
Как-то днем, на уроке музыки, когда мадам Сусанова отбивала мне такт, стоя спиной к двери, я увидела, как дверь тихонько открывается и мой брат ползет под рояль. Он подвигает по полу клочок бумаги, на котором что-то написано. Когда он добрался до моих ног, я посмотрела вниз и прочитала краткое сообщение: «Скотька умер». К удивлению мадам Сусановой, не имевшей в тот день причин бить меня линейкой по пальцам, я громко разрыдалась и выбежала из комнаты.
Оказалось, что неделю назад Василий что-то делал в старой конюшне, которой теперь не пользовались по назначению, а хранили там садовые и прочие инструменты. Закончив работу, он вышел и запер за собой дверь. Вернувшись через неделю, он обнаружил мертвого Скотьку, лежавшего за дверью. Теперь уже не узнать, то ли Скотьку случайно закрыли, то ли, увидев раскрытую настежь дверь, как это часто бывает, он зашел туда, чтобы умереть. Больше всех тосковал сторож. «Скотька был моим другом, единственным другом», — плакал он.
Похоронить Скотьку в промерзшей земле было невозможно. Его положили в маленький ящик и оставили там, где нашли. Ранней весной Василий выкопал могилку рядом с беседкой и посадил на нее молодую березку
Свободное копирование
