В тот богатый событиями год наша семейная жизнь текла почти как прежде. Однажды вечером, когда мы сидели, как обычно, за самоваром, Марга объявила, что уходит из госпиталя, чтобы принять должность классной руководительницы младших классов, предложенную ей в гимназии. Она с самого начала войны ухаживала за больными и ранеными и теперь заметно пала духом и устала. Два года назад Марга познакомилась с молодым человеком, офицером Виктором Телятиным. Они полюбили друг друга и хотели пожениться, но Виктора призвали на фронт, а во время первой революции пришло письмо, в котором сообщалось, что Виктор пропал без вести, скорее всего, он был убит.
Когда Марга стала работать в нашей гимназии, мы по утрам ходили туда вместе. Постепенно, может быть, потому, что теперь она находилась в окружении веселых молодых людей, она снова стала сама собой. Я была уже старше, и мы часто вместе осуществляли какие-нибудь задумки. Однажды, обе голодные, мы обыскали весь дом в поисках чего-нибудь съестного и нашли пшеницу. Решив устроить эксперимент, поджарили зерна и смололи их, добавили молока и выпили. Результат нас восхитил. Это было сытно и, как показалось, очень похоже на кофе. В те дни немного нужно было, чтобы порадоваться.
Мы много разговаривали о школьных делах. Для меня гимназия имела особую привлекательность, но дело было не столько в уроках, сколько в том, что мы готовили пьесу. На главные роли были выбраны я и Шура Рубцова. Я не могла думать ни о чем другом. Пьеса называлась «Волшебное зеркало» и была о принцессе, злой и жестокой, которая видит свое настоящее лицо в волшебном зеркале и понимает, кто она такая. Платья, нужные в пьесе, были задуманы как костюмы Древней Руси. Бабушка с присущей ей изобретательностью сделала мой сценический наряд из моего старого шелкового платья небесно-голубого цвета. Высокий кокошник был украшен имитацией жемчуга и драгоценных камней.
Шура была для меня особым другом. В ней было все, чего не хватало мне. С пятилетнего возраста ее учили музыке, и теперь, в свои 12 лет, она играла на пианино, балалайке и гитаре не хуже любого профессионала. Она была необычайно талантлива, танцевала, пела приятным контральто под собственный аккомпанемент. Уроки давались ей легко — она считалась самой умной ученицей в классе. Большие серые глаза, спокойное выражение лица привлекали к ней внимание, и тем больше, чем старше она становилась. Единственный ребенок у родителей, она лишилась отца, который был убит в начале войны. Ее мать, вдова, не склонившись перед судьбой, стала сдавать второй этаж своего дома, а сама с Шурой, старой няней и кухаркой переселилась на первый этаж. Квартиру наверху обычно снимали люди, имевшие отношение к театру, которые приезжали к нам из Москвы и Петрограда.
Мне нравилось бывать в этом доме, особенно в Шуриной комнате, где всегда было тепло и уютно: цветные ситцевые занавески на окнах, лоскутное покрывало на кровати, на стенах — литографии из русских волшебных сказок, книжные полки, на стуле рядом с маленьким рабочим столом сидит кошка… Иногда в гостиную спускались актеры. Они говорили о пьесах, ролях, которые исполняли. Я слышала названия «Чайка», «Дядя Ваня», «Трильби», и они переносили меня в зачарованный мир театра.
Однажды Шуру и меня пригласили сыграть двух детей в пьесе Ибсена «Кукольный дом». Хотя роль сводилась к тому, чтобы сидеть за столом и пить из пустых чашек, не произнося ни слова, мы были в восторге от мысли появиться на профессиональной сцене. Позже нам снова предложили роли детей — в пьесе «Колокола», но за несколько дней до премьеры Шура простудилась и не могла участвовать в спектакле. После долгих уговоров и подкупа Гермоша согласился заменить ее.
Мы должны были сыграть двух детей-призраков. Одетые в длинные белые балахоны (Гермоша, кроме того, в желтом парике), мы должны были выйти на сцену и медленно двигаться вперед, неся за ручки большую погребальную урну. К нам подходит мужчина и, потрясенный нашим появлением, дрожащим голосом спрашивает: «Кто вы?». «Мы твои дети», — должна ответить я. Повернувшись к брату, он спрашивает: «Что вы несете?», а брат должен сказать душераздирающе: «Слезы нашей матери». Эту маленькую сценку репетировали много раз. Слова мы запомнили назубок, только временами мой маленький брат приводил нас в замешательство тем, что вместо своего ответа говорил мой.
Все наше семейство пришло поддержать нас, даже дедушка. Наконец наступил момент, когда мы должны появиться на сцене.
«Кто вы?» — спросил нас высокий красивый мужчина. «Мы твои дети», — ответила я тем эмоциональным возвышенным тоном, который часто слышала со сцены. Тут же из-за моей спины эхом прозвучал громкий и напористый голос братца: «Мы твои дети». Последовала пауза. Наш предполагаемый отец улыбнулся. «Что вы несете?» — продолжил он. «Слезы нашей матери», — снова последовал уверенный ответ, не оставлявший сомнения в том, чьи мы дети и чьи слезы в урне. Это талантливое явление продолжалось несколько секунд. Вслед за этим из ложи, где сидела вся наша поддержка, раздались оглушительные аплодисменты, к удивлению всего остального зала. А за сценой шел жаркий спор — младший брат украл мою славу, а сам не смог выразить то чувство, что переполняло меня.
Свободное копирование
