Озмидов
Среди знакомых, навещавших сестер, особое положение занял приехавший в Москву из Одессы толстовец Озмидов. Высокий, коренастый мужчина с широким лбом и большими русыми бакенбардами, в золотых очках, он любил, как говорится, брать быка за рога. "Каково ваше миросозерцание? -- спрашивал он людей при первом же знакомстве.-- Какие в настоящее время переживаете душевные состояния?" Нас, мальчиков, замкнутых и не склонных к интимным разглагольствованиям с малознакомыми людьми, такой наскок не поощрял к откровенности; мы замыкались при нем, как улитки в свои скорлупки, а оставшись наедине, предавались пересмеиванию.
Но сестрам Озмидов импонировал. Его сектантская, необычная в обществе нашем манера держаться, несомненная искренность и убежденность, привычка затрагивать всегда важные вопросы нравственной жизни, от которых другие склонны были как-то отмахиваться, его глубокое народолюбие, осуждение многих ложных условностей городской жизни и призыв к опрощению, приближению к природе и к трудовой крестьянской жизни производили глубокое впечатление, особенно на старшую сестру нашу Катю.
Желая предоставить Озмидову возможность осуществить свои стремления жить и учить в деревне, она предложила ему принять управление нашей лесной дачей Костино. Озмидов предложение принял, но обставил согласие свое рядом условий. Между прочим, он не счел для себя возможным занять флигель управляющего в пустой костинской усадьбе. Вообще с усадьбой, этим "Вавилоном", он не хотел иметь никакого общения. В лесном урочище "Дальняя Замаравка" он соорудил большую удобную избу с рядом усовершенствований, с конюшней, коровником, "людской" избой, прудом, огородом, одним словом, целый маленький "скит", как прозвали крестьяне резиденцию нового, своеобразного управляющего. Поселившись в нем с семьей (женой и дочерью), Озмидов принял в свои руки бразды правления имением, не упуская случаев пропагандировать свои взгляды.
Как он, враг собственности на землю и последователь учения о непротивлении злу, разрешал для себя вопрос об охране леса от самовольных порубок, я объяснить не смогу. Знаю, что он всемерно поощрял и закреплял установленный еще до него Катей широкий льготный отпуск леса крестьянам сел Костино и Попиново и даровое снабжение погорельцев. Это, естественно, вело к полному отсутствию самовольных порубок. Но такой принципиальный человек, как Озмидов, едва ли мог довольствоваться только тем, что на практике указанными мерами освобожден был от правонарушений!
Еще сложнее было бы разобраться в том влиянии, какое оказывала проповедь Озмидова на окрестное население. Костинцы хотя и не староверы, но все более или менее склонны были к старой вере. Под старость многие переходили в веру отцов. Но в молодые и зрелые годы, пока еще не тревожил воображение призрак приближающейся смерти, мирские заботы господствовали над всеми прочими. Влияние города и отхожих промыслов, конечно, тоже сказывалось неверием или, по крайней мере, безразличием к религиозным вопросам. Как личность, несомненно, Оз-мидов в этой среде производил впечатление. Но понят он все же не был. Когда через некоторое время он бросил службу в Костине и покинутый им скит был продан на снос, своеобразная печь, устроенная им в его доме, дала повод к разговорам о том, что в ней делались фальшивые деньги! Я сам слышал рассказы о том от старых костинцев. Такая сплетня-клевета могла быть намеренно пущена кругами, неодобрительно относившимися к толстовским начинаниям в Костине. Но все же характерно, что этой выдумке некоторые поверили, а другие ее повторяли, не придавая ей веры, но и не возмущаясь ее заведомой недобросовестностью.
Из Костина Озмидов, насколько знаю, уехал в Одессу, где работал в редакции одной газеты. Воспоминания же о пребывании его в Костине держались в Костине и особенно у уездного и губернского начальства еще многие годы. Когда много лет спустя мы с Сережей попробовали развить в Костине некоторую просветительную и благотворительную деятельность, то встретили глухое сопротивление со стороны уездного и губернского начальства.
Нас считали скрытыми толстовцами и нам ставили палки в колеса. По иронии судьбы в самый разгар неприятностей на этой почве с архиереем и предводителем я получил от Озмидова мельчайшим, но вполне четким почерком написанное письмо. Напоминая о прежнем знакомстве и высказывая уверенность, что мы за истекшие годы возмужали и установили свои воззрения, он предлагал мне написать ему, какого я теперь держусь образа мыслей... Но я оказался хоть и возмужавшим, но неисправимым и не проявил склонности исповедоваться перед Озмидовым.
Свободное копирование
