Мы спустили в кибеле буры, молотки и чистки и затем, захватив с собой свечи, по лестницам направились сами в глубину колодца.
— Кто из вас буривал? — спросил Петр Петрович. Вес молчали.
— Ты, Ракитин, ведь, уж наверное, бурил. Где ты был раньше?
— В Зерентуе, Петр Петрович, только я… раза два всего бурил, и вышло у меня за два раза, в сложности, дна вершка без четверти. Потому у меня рука была сломанная в младенчестве и с тех пор размаху правильного не имеет.
— Ладно, брат, ладно! Тут не размах, а сноровка нужна. А ты, Семенов, бурил?
— Нет, — отвечал угрюмо Семенов, хотя арестанты много раз рассказывали про него как про лучшего бурильщика в Покровском.
— По глазам вижу, что врешь, умеешь. Вот ты, братец, и наблюдай мне за шахтой, чтобы у всех дырки, значит, правильно шли. А то другой поведет шпур сначала в левый бок, потом в правый… Глядишь — скривил его, бур и засял,[1] ни взад, ни вперед. И труд и время даром пропали. Сегодня для первого разу хоть по шести вершков выбурите, и то хорошо будет.
— Нет, уж я, как хотите, старшим не буду, — грубо проговорил Семенов, — это тот пускай будет, у кого язык длинный или кто хвостом ударять может, — а я не умею.
— Экой же ты, паря, какой! При чем тут язык али хвост? Я вижу только, что ты малый посурьезней и посмышленей других, вот и хотел., А то ведь подумай сам: кажное утро мне экую высь залезать для того только, чтоб вам урок задать. А уж если я ходить буду, значит, и проверять буду строже: сколько вершков вчера выбили, полный ли урок сдали?.. На веру-то и вам бы оно способней было. К тому ж я бы поощрение похлопотал вам…
— Вот это бы хорошо, Петр Петрович, ей-богу, хорошо! — говорил Ракитин. — Почтеление-то всего бы лучше. А то, знаете, сухая ложка рот дерет. Ух! Как развернусь я… Как заговорит во мне ретивое!.. Честной красотой моей клянусь вам, десять вершков отхватаю сегодня же! И зол же я на этот камень, у! как зол! Где прикажете садиться, Петр Петрович?
— Вот в этом, пожалуй, углу садись, паря. — Петр Петрович постукал молоточком по граниту. — Тут, кажись, не шибко твердо. Вот так задайся, на откос. Влево немного отнеси бур, чтобы вот эту кочку сорвало. А ты, Семенов, в правом углу садись. Тоже на откос держи бур, вот этак, даже пониже чуть опусти. Немного неловко бить будет, ну да как-нибудь пристроишься. Зато сорвет здорово.
Таким же точно образом указал Петр Петрович места для бурения и еще троим арестантам.
— А вы буроносом будете? — обратился он ко мне» в первый раз за все время говоря мне «вы». Очевидно, пропаганда Ракитина об моей учености и пр. возымела свое действие… Я отвечал отрицательно, объяснив, что страдаю одышкой и сердцебиением.
— Ну, так забуритесь, пожалуй, вот тут, — постучал он в правую стену шахты. — Тут и пристроиться удобно можно и помягче будет. — И Петр Петрович направился к выходу.
— Так, значит, — крикнул он с лестницы, — с шестерых сегодня тридцать вершков я должен получить. Один за буроноса сосчитается.
Арестанты закурили перед работой трубки.
— Ох, и подрадел же он мне камушек, — пригорюнясь, заговорил Ракитин, — уж вижу, что подрадел! Тверже стали!
— Захныкала баба. Ведь сам же ты сейчас похвалялся, честной красотой своей клялся, что живой рукой десять верхов отмахаешь?
— А что же, Петя, и впрямь? Чего нам унывать с тобой, этаким молодцам, кудряшам удалым?! Эх! пропадай моя телега, все четыре колеса! Ну-с, благословясь, за дело божие примемся.
— За чертово, скажи лучше.
Все взялись за молотки и буры. Я подошел к Семенову посмотреть, что и как он будет делать. Он взял самый короткий из буров, с широким острием.
— Это забурник называется, — объяснил он мне. — Длинным буром нельзя забуриваться, потому в руке держать неспособно — вихляться будет из стороны в сторону. А главное, у середних и длинных буров перья делаются уже. Сделаешь сначала узкую дырочку — широкие буры в нее уже и не полезут. Живо засадить можно бур. В буренке самое важное — за пером следить: перво-наперво короткими бурами забуриваться; с трех-четырех вершков глубины — средних размеров буры брать, и только уж под самый конец, с восьми вершков, за самые длинные приниматься.
Сказав это, Семенов ударил молотком по головке бура. Раз, и другой, и третий… Левой рукой он придерживал бур, стараясь все время слегка поворачивать его то в ту, то в другую сторону. Через каких-нибудь две минуты я увидел, что на том месте, где он держал бур, и камне образовалось небольшое трехугольное углубление.
— Уже забурились? — вскричал я с невольной радостью.
Семенов поглядел на «перо» своего бура и с сердцем бросил его на середину шахты.
— Вот сволочь! — сказал он. — Уж успел сясть. Полсотни ударов не выдержал, — И он взял новый забурник. Я с любопытством поднял и осмотрел брошенный им бур: стальное лезвие совсем превратилось в лепешку…
— Однако и вам, Иван Николаевич, забуриваться надо, — обратился ко мне Семенов, — позвольте-ка, я покажу вам.
— Нет, сидите, Семенов, я сам хочу научиться.
— Без учителя не учатся.
И, не обращая на меня внимания, он засветил новую свечку, прилепил ее к стене около назначенного мне нарядчиком места, уселся на голом камне и, не более как в пять минут, забурился довольно глубоко. Молоток его так и щелкал по буру, левая рука не уставала крутить — и от всей фигуры Семенова веяло силой, мужеством и энергией.
— Довольно, довольно! — кричал я. — Вы этак мне ничего не оставите.
Семенов ухмыльнулся, взял железную палочку, которую называли чисткой, и опустил ее в сделанное круглое углубление. Вынув обратно, он поднес ее к моим глазам, и я увидал на лопатке целую кучу мелкого белого порошку.
— Вот муки-то сколько набилось, — сказал он, сбрасывая порошок на землю, — да это не все еще. Смотрите, еще сколько выволоку.
И Семенов еще несколько раз погрузил чистку в шпур и каждый раз вынимал обратно полную белой муки. Потом он перевернул ее и опустил в шпур другим концом. Вынув назад, он пристально посмотрел и объявил мне, что уже больше полуторых вершков готово: оказалось, что на чистке сделаны зубилом насечки, обозначавшие вершки. Семенов встал и, подавая мне бур и молоток, проговорил:
— У вас мягко… Тут я в один час берусь двенадцать вершков выбить. Вы только бур правильнее держите, к правому боку немного прижимайте. Снимите шубу, положите ее на этот камень и садитесь.
— Без шубы, пожалуй, простудиться можно…
— Во время работы-то? Что вы! Я вон вспотел аж, скоро и бушлат снимать придется. В шубе уж не работа!
Я послушался совета и, скинув шубу, подложил ее под сиденье. Между тем молотки щелкали уже по всей шахте гулко и дружно, в такт один другому. Выходила довольно гармоничная музыка. Ударил и я… Ударил — и остановился, так как показалось неудобным сидеть и понадобилось поправить под собой шубу. Долго не клеилась у меня работа. Я все усиливался, подражая Семенову, крутить бур левой рукой в то самое время, когда правая ударяла молотком, и никак не мог согласовать вместе оба движения. В то время как правая била, левая оставалась праздной и в рассеянности следила, казалось, за своей товаркой; когда же левая начинала крутить, молоток с высоты замаха точно любовался ею и никак не хотел опуститься.
Семенов заметил мое затруднение.
— Да вы не старайтесь так уж точка в точку, — утешил он меня, — сперва хоть как-нибудь. Раза два стукните — и поверните бур… Опять стукните, опять поверните.
После этого дело пошло на лад. Тик-так! Тик-так! — постукивал мой молоток, наподобие маятника, и мысль о том, что я работаю в руднике, доставляла мне тайное удовольствие… Насчитав сотню ударов, я с замиранием сердца взял чистку, погрузил ее в шпур, повертел там и вынул в надежде, что она окажется, как у Семенова, полною муки. Но каково же было мое огорчение, когда она вынулась почти пустая! В отчаянии я стал мерить, по вышли те же самые полтора вершка, которые были уже до моего бурения, и мне показалось даже, что и до полуторых-то немного не хватает…
— Семенов! — закричал я жалобно. — Что же это такое?
— А что?
— Да вот уж сто ударов я сделал, а хоть бы капелька муки набилась!.. И не прибавилось ничего!
Все засмеялись.
— Это потому, Иван Николаевич, — объяснил Ракитин, — что вы стукаете-то, ровно будто сахар колете. А тут надо эвона как токать, чтобы грудь трешшала! Я говорил ведь вам, что буроносом было бы много способнее…
Я чувствовал себя пристыженным и, не ответив ничего, попробовал усилить удар и увеличить размах молотка. Но почти тотчас же вскрикнул от страшной боли и, вскочив с места, забегал по шахте, махая левой рукой и корчась: я промахнулся и вместо бура изо всей силы хватил молотком по запястью руки… Я рассчитывал услышать слово сочувствия, но все только смеялись надо мной.
— Что, получил крещенье шелайское? — обратился ко мне молчаливый обыкновенно толстяк Ногайцев, сам служивший предметом постоянных шуток арестантов и не иначе называемый ими, как Топтыгин или Михайло Иваныч. Это взорвало меня окончательно.
— Что тут смешного, ну что смешного? — ощетинился я. — Ведь больно…
— Ха-ха-ха! Хо-хо-хо! — закатился Ногайцев и в такое пришел восхищение, что даже по земле начал кататься, и вся его жирная, водяночная туша так и колыхалась от смеха. Один только Ракитин и на этот раз посочувствовал мне.
— Дураком родился, дураком неотесанным и помрешь! — сказал он сентенциозно Ногайцеву.
— Да! ты умный… Плакать прикажешь, не то осердишься?
— Бросьте вы, Иван Николаевич, эту буренку проклятую, ей-богу, бросьте, — продолжал Ракитин, подходя ко мне. — Вылезайте-ка лучше наверх да чаек нам согрейте. В животе-то начинают уж телеги ездить… Право!.. У меня вот тоже скверное дело выходит. Все рученьки оббил, а и на вершок еще не подался!
Но я решил продолжать бурить. Не один раз ударил я себя в этот день по руке (хорошо еще, что рукавица защищала), но все-таки успел выбурить около двух вершков сверх полуторых, выбуренных Семеновым. Раньше всех отбурился сам Семенов, а вслед за ним Ногайцев. Последний подошел после этого ко мне и долго молча смотрел на мою работу. Он видел, что у меня уж и рука начинает неметь и удар становится все легковеснее и неправильнее.
— Дай-кось я побурю, — сказал он наконец грубовато, отстраняя меня прочь, но сказал это так просто и задушевно, что отказаться от предложенной услуги было невозможно. Тут только увидал я всю разницу между его и своим ударом, мой был слабее по крайней мере вчетверо… Я насчитал, что Ногайцев без передышки, ни на минуту не останавливаясь, опустил молоток триста раз, да и тогда остановился потому только, что набилось слишком много муки и необходимо было чистить. В полчаса он выбурил мне четыре вершка.
— Ну и мякоть же у тебя, Миколаич, — сказал он; вставая, — кабы ты ушел, я бы тут с водицей живой рукой до двенадцати вершков догнал.
— Как с водицей? Разве легче с водой?
— Куда ж сравнить! Тогда грязь-то целыми возами выволакиваешь. Особливо, коли горячая вода. Не ко всякой только породе она идет: в твердой — что с водой, что без воды — одинаково бурится.
— А где же бы достать воды? Разве сверху принести?
— Уж мы бы достали, здесь бы достали… Тепленькой!
— Ну достаньте, я погляжу.
— Хо-хо-хо! При тебе нельзя…
— Это у нас секрет такой арестантский, — подтвердил Ракитин, хитро улыбаясь, — ушли бы вы, Иван Николаевич, а то забрызгаться можете.
Вдруг с той стороны, где бурил рыжий неприветливый арестант Кошкин, я услыхал чавканье воды в шпуре и, обернувшись, почувствовал залепленным грязью все лицо. Моментально я сообразил, откуда взялась эта вода…
— Нот мерзость! Вот безобразие! — закричал я, обтираясь и поспешно бросаясь к выходу из шахты.
— Хо-хо-хо! Ха-ха-ха! — залились вслед за мной Ногайцев и Кошкин.
Так познакомился я с тайнами бурильного искусства.