Странно было подъезжать к дому: нам казалось, что мы уехали отсюда не две недели, а много лет назад. Мы возвращались, как возвращаются из больницы после тяжелой болезни. Все было спокойно, тихо, на полях копались крестьяне. В доме нас поджидали кухарка и горничная моего тестя. Они не захотели ехать вместе с нами и, договорившись с местным фермером, вскоре после нашего отъезда отправились вместе с ним на повозке. Но отъехали они совсем недалеко, несколько ночей провели в соседнем лесу, спали на земле, а потом, когда пришли немцы, вернулись домой.
Вокруг дома зияли воронки от бомб, сброшенных с немецких самолетов, — мы действительно уехали вовремя. Но дом уцелел. В еще свежих воронках успели вырыть свои норы кролики, пробивалась молодая травка. Возвратился и наш сосед-фермер. Немцы отдали ему великолепную кавалерийскую лошадь, взятую у французов, с которой они не знали, что делать. Лошадь отощала и теперь паслась в поле. Фермер тоже не знал, что с ней делать: для полевых работ она не годилась. Коровы разбрелись по полям, их несколько дней никто не доил. Теперь они вернулись в хлев, у них распухло вымя, и они жалобно мычали. Молоко имело неприятный вкус.
Через несколько дней вернулись в деревню и остальные жители, далеко они не уезжали и также ночевали в окрестных лесах. Многие погибли от бомб. Местный могильщик, пьяница и охальник, похоронил за эти дни около пятидесяти никому не известных людей. Только он один не покинул деревни, словно зная, что его услуги понадобятся.
Я зашел повидать мэра. Его дом был разнесен бомбой, вся внутренность выгорела. Мэр стоял возле и… как всегда, месил цемент в чане: снова строил свой дом. Он тепло приветствовал меня:
— Ну, как съездили? А у меня видите что?
— Что же вы думаете теперь делать?
— Как что? Буду отстраиваться, слава богу, ведь сам каменщик.
От бомбежки пострадали и другие дома. В одном из домов погибла вся семья. Раненых отправляли в Орлеан или лечили дома.
Возвратившиеся жители быстро обнаружили, что многое за время их отсутствия пропало. Сначала за это они ругали на чем свет стоит беженцев, а потом, потише, и немцев. Постепенно некоторые из пропавших вещей стали находиться… у соседей. Но французские крестьяне — большие дипломаты. Ссориться с соседями им не хотелось. Они не ругались, не жаловались жандармам, но ходили в гости к соседям и под различными предлогами заглядывали во все уголки дома, даже в хлев и в конюшню. Иногда попадались на глаза принадлежавшие им вещи, но они и виду не подавали, что узнали свое добро. Соседи, быстро смекнув в чем дело, сами забегали вперед и говорили с невинным видом:
— Мы нашли это в нашем доме… не знаем даже, чье оно.
Гости делали вид, что верят, забирали свои вещи и даже благодарили соседей за то, что они сохранили их от немцев. После взаимного обмена любезностями они расставались, а вернувшись домой, обзывали соседей разбойниками, мошенниками и ворами.
В нашей деревне тоже стоял немецкий гарнизон, на окрестных фермах и в замках разместились германские части. Местная мэрия и школа были превращены в штаб, хотя оккупанты и оставили проживавшего там учителя. Со всеми вопросами они чаще обращались к нему, чем к мэру, ибо мэр в делах мало что смыслил. Начальник гарнизона даже столовался у учителя и, сидя за столом, слушал немецкое радио. Иногда учитель пытался слушать французские передачи, но комендант тотчас же выключал громкоговоритель. Солдат разместили у местных жителей или в пустых домах. В этот период они еще держались корректно, не грабили, были вежливы с населением. Гитлеровцы заигрывали с Францией.
Перед зданием мэрии комендант поставил огромную мачту, на которой развевалось знамя со свастикой. Все проходящие мимо мачты должны были снимать шапку. Утром флаг торжественно поднимали, как на корабле, в присутствии караула, вечером торжественно спускали. Крестьяне или обходили мачту издали, или же ходили без шапок.
Свободное копирование
