Пока я ходила на прослушивания в консерваторию (это было в течение октября — декабря), то никому не говорила об этом дома — зачем раньше времени волновать близких? Когда же после третьего тура стало ясно, что меня приняли, то я не знала, как сказать родителям и мужу, что буду теперь учиться в консерватории. Поймут ли они меня? Одобрят ли мой шаг? Ведь у меня уже была хорошая профессия, хорошая работа, где у меня все ладилось. Кроме того, у меня была уже семья, маленький ребенок — все это требовало внимания.
Как бы то ни было, я начала, учиться в консерватории. Пришлось рассчитывать время буквально по минутам. Мне удавалось использовать его максимально рационально, тем более что и консерватория, и место моей работы находились близко от нашего дома. День у меня начинался очень рано. В половине восьмого утра я уже была в классе Леонида Филипповича, и мы занимались с ним до начала моего рабочего дня. Л. Ф. Савранский был «утренней птахой» и приходил в консерваторию очень рано, поэтому он и предложил заниматься со мной утром. Удивительно, но в такую рань мой голос звучал, что немало поражало Леонида Филипповича: «У кого бы в это время суток в Большом театре звучал голос?» Действительно, в театре и к началу репетиций в 11 часов голоса певцов не всегда звучат. Наверное, мне помогало тогда желание учиться, интерес ко всему новому и, конечно же, молодость.
В половине девятого я буквально вылетала из консерватории и за полчаса успевала добежать до работы. Вечером я снова торопилась в консерваторию — заниматься музыкально-теоретическими дисциплинами, историей музыки, специальными предметами.
Так и шла моя учеба на протяжении нескольких лет. Было трудно, но интересно. Конечно, такая нагрузка рано или поздно должна была дать о себе знать — у меня стали болеть руки: на работе я целый день чертила, рисовала эскизы, мышцы рук при этом были напряжены, а вечером я опять давала им работу, занимаясь на рояле. Но именно трудности тогдашних лет научили меня правильно рассчитывать время, использовать его так, чтобы успевать сделать многое, научили меня сочетать несколько видов деятельности. В конечном счете — научили меня выносливости, что потом помогало мне в моей певческой работе.
Занимаясь в консерватории, я тем не менее не переставала советоваться с Надеждой Матвеевной. Поначалу, когда я поступила учиться, она была как бы обижена — вероятно, тут проявилась своего рода педагогическая ревность. Понять это можно — ведь я была ее «вокальное» дитя, причем удачное. Но Надежда Матвеевна была умным человеком: она понимала, что мне хочется получить настоящее музыкальное образование, а не ограничиваться только отдельными уроками.
Когда теперь, по прошествии стольких лет, я задаю себе вопрос, могла ли бы я стать певицей, занимаясь только у нее, то с полной уверенностью отвечаю: нет. У своего консерваторского педагога Л. Ф. Савранского я получила то, что Надежда Матвеевна, при всем ее желании, не могла мне дать. Леонид Филиппович обладал большим опытом выступлений на оперной сцене, чувствовал ее масштаб, знал ее требования, и эти его знания, а также желание, чтобы и другие увидели во мне то, что видел он, оперный певец и артист, сделали свое дело — я стала оперной певицей, солисткой Большого театра.
На наших с ним занятиях он не стремился менять мою вокальную технику, с которой я пришла в консерваторию. Более того, когда у меня что-то не ладилось, он говорил: «У вас очень хорошо все получается с вашей Надеждой Матвеевной. Пойдите к ней и покажитесь». И я шла к ней. Такая постановка дела ее подкупала — тем самым признавались ее заслуги как педагога. Надежда Матвеевна там исправляла «зажим» в голосе, здесь не так звучавшую ноту — и все становилось на свои места. Я приходила к Леониду Филипповичу, и мы продолжали работать над очередным произведением. Вот такие это были люди! Никаких педагогических амбиций! Им была важна судьба ученицы, ее интересы, ее будущность! И я по сей день благодарна им за это.
Свободное копирование
