Вряд ли кто мог предвидеть, что мы окажемся вынужденными эвакуироваться на тысячи километров на восток. Во второй половине сентября всё упорнее стали распространяться слухи об эвакуации академии. Город жил тревожной прифронтовой жизнью. Противник уже занял всю правобережную Украину, кое-где был форсирован Днепр. 25-го сентября первый эшелон академии отправился в путь на восток, 1-го октября - второй эшелон. И только личный состав нашего финансового факультета оставался в городе. Занятий уже не было, так как учебные пособия вывезли, преподаватели уехали. Мы же ежедневно после завтрака отправлялись за город и рыли противотанковые рвы. И вот 6-го октября с утра началась погрузка в поезд. Вечером этого дня, набившись до отказа в теплушки, мы тронулись в путь. Было странно и тревожно узнать, что эшелон отправился не на восток, а на юг, к Ростову. Оказалось, что нормальный путь на Ташкент через Валуйки - Воронеж - Куйбышев - Чкалов (Оренбург) стал невозможен потому, что узловые станции Валуйки и Купянск уже находились в радиусе активных действий вражеской авиации. Поезда, следующие на Ростов, тоже подвергались преследованиям фашистских самолётов, но менее интенсивно. Проехав Ростов ночью, мы долго стояли в степи с потушенными огнями, так как оказалось, что между Ростовом и Бийском поезд, шедший впереди нас, подвергся нападению немецких самолётов и повреждён, что прервало движение на несколько часов. Мы же проскочили за ним благополучно и дорога до Баку была спокойной.
Размещались мы в маленьких товарных вагонах (тогда их называли «телячьими»), в каждом по 40 -50 человек. Лежали вплотную на полу и на сделанных нарах. Теснота невероятная: лежать можно было только на боку, сидеть невозможно, так как сверху низко нависают нары. Чтобы выбраться из плотно лежащих тел, нужно прежде повернуться спиной вверх, стать на четвереньки и постепенно двигаться «задом наперёд» к середине вагона, где был проход между нарами на ширину двери.
Мне удалось на одной из станций Донбасса, через который мы проезжали - это я понял по названию станции - опустить в почтовый ящик два письма домой, родителям, в которые я вложил все свои фотографии. В письме я писал, что отсылаю фотографии домой, так как не думаю, что родители смогут эвакуироваться из города, а что случится со мной за время войны - трудно предвидеть, так что надёжней им храниться дома. Куда я ехал, - естественно, не сообщал, как военную тайну***. С грустью вспомнились последние дни, проведенные дома летом 41-го. Отец уже больше сидел, чем ходил. Печально было сознавать, как он сдал за последнее время. Всего три года назад он был прямой, высокий, ходил уверенным шагом. А теперь это был беспомощный, глубокий старик, маленького роста, с мутными слезящимися глазами. Мать, имея на руках такого мужа (она была моложе его на 21 год) и младшую 12-летнюю дочь - мою сестрёнку Эмму, не могла бы и помыслить об эвакуации в случае приближения немцев.
На третьи сутки такой «весёлой» езды (недаром такие поезда назывались «500-весёлыми») мы прибыли в Баку. Здесь сразу чувствовалось тепло, можно было ходить и спать без шинели. Над городом, широко раскинувшимся вдоль побережья Каспийского моря, висела тонка пелена поднимавшейся в небо песчаной пыли. Неожиданно быстро мы получили судно, быстро погрузились и к вечеру того же дня взяли курс на Красноводск - заветную мечту всех эвакуировавшихся в Среднюю Азию и по многу дней ждавших погрузки. Нас, по-видимому, пропустили вне очереди. Мы строили различные догадки, отчего нам дают «зелёную улицу»: или потому, что нас считают важной организацией (как-никак академия), или что во главе нашего эшелона был сам начальник академии генерал-майор Пулко-Дмитриев. Его массивная, солидная фигура с красными лампасами на генеральских галифе производила должное впечатление и его требования траспортные службы спешили удовлетворить.
Отчалили от бакинского берега часов в семь вечера. Огненный шар солнца ещё высоко висел над горизонтом, а на востоке синева неба уже сгущалась. Было тихо, безветренно, но поверхность моря сильно волновалась. Странно было наблюдать в такую погоду, как тяжёлые каспийские волны раскачивали наш корабль. Чувствовалось, что нам не избежать морской болезни. Кто-то посоветовал для предупреждения её - выпить. Мы так и сделали: поднялись в буфет и заставили себя «преодолеть» по стакану коньяку. И действительно, ночь прошла относительно спокойно: я дремал, сидя на полу и прислонившись к какому-то дивану. Но рано утром, когда мы причалили в порту Красноводска и все пошли разгружать имущество, мне пришлось лежать на берегу с тошнотой и сташной головной болью. До сих пор не знаю, отчего мне было плохо, - то ли от морской болезни (после войны убедился, что я ей подвержен), то ли от коньяку. Во второй половине дня немного оправился и смог принять участие в погрузке факультетского имущества в пассажирские вагоны, которые нам предоставили. После погрузки ходили по городу, покупали и лакомились на местном базаре знаменитыми красноводскими дынями. Около пяти вечера расположились в вагонах со всеми удобствами, - можно было спать, вытянувшись на полках. Весь остаток дня поезд мчался без остановки среди бесконечных туркменских песков. Слева возвышалась огромная гора с безжизненной поверхностью, а справа блестела полоса моря. Казалось, что при такой скорости гора скоро скроется из виду, но проходил час, другой, а гора не уменьшалась, как будто следовала за нами. Долго стоял я в дверях вагона, наблюдая это величественное однообразие: бесконечную песчаную пустыню с преследующей нас горой с одной стороны, и такую же бесконечную синюю полосу морской воды. Вот уже стемнело, очертания горы едва различимы, а ландшафт оставался прежним; поезд, не снижая скорости, углублялся в пустыню, поднимая едкую песчаную пыль.
На следующий день прибыли в Ашхабад, который встретил нас жарким солнцем и всё той же песчаной пылью. Город показался нам с точки зрения этажности более скромным, чем индустриальный Харьков. Никто не мог предположить, что этот преимущественно одноэтажный город через несколько лет, именно в 1946 году, будет полностью разрушен землетрясением, с многотысячными жертвами. Впрочем, о жертвах в те годы не принято было сообщать, да и о землетрясении мы узнали только потому, что через знакомых стало известно о гибели нашей однокурсницы, направленной туда на работу.
В Ашхабаде нас, слушателей академии, водили в местную столовую на обед, видимо, заранее заказанный. После обеда эшелон наш продолжал свой путь. Навстречу неслись картины иного ландшафта: зелёные просторы Ферганской долины Узбекистана. Разителен контраст условий обитания соседних народов - туркменов и узбеков: у первых преобладают безжизненнные барханы, у вторых - цветущие оазисы с достатком живительной влаги. Подумалось: что, если предложить туркменам покинуть свои песчаные просторы и переселиться в другие места? Такого человека они посчитали бы ненормальным. В годы войны много людей узнало природную скудость Туркмении. Туркмения стала ближе другим народам нашей страны во время лихолетья. И поэтому не случайно, полагаю, вскоре после войны вся страна участвовала в одной из «великих строек коммунизма» - великого Туркменского канала без бетонного покрытия, того канала, который - теперь всем это известно - стал началом великой экологической трагедии - гибели Аральского моря.
На одной из станций Ферганской области, на которой наш эшелон остановился, мне стала ближе и понятнее одна, менее известная трагедия войны - страдания сотен тысяч, а может и миллионов людей, вынужденных покинуть свои дома и пуститься в долгий и мучительный путь эвакуации на восток, спасаясь от наступавшей немецкой армии. На соседнем пути стоял товарный эшелон с беженцами. О состоянии людей в этих вагонах можно было судить по бродившим по станции детям. Мне до сих пор не приходилось видеть таких измученных голодом, малоподвижных, бледных, неулыбающихся детей. Это был наш позор, не меньший, чем неоправданные гигантские потери молодых мужчин в начальный период войны (теперь стало известно, что за первый год войны мы потеряли больше половины того, что потеряли за все последующие военные годы). А к тем, кто остался «под немцами», долгое время относились с подозрением, во всех анкетах ставился вопрос: «Был ли на оккупированной территории?» Тем, кто положительно отвечал на этот вопрос, в доверии было отказано, как потенциальным сотрудникам с фашистами. И это длилось в течении жизни целого поколения! Муки эвакуации и муки оккупации - трагедия народа, ещё мало известная и мало осмысленная в нашей литературе и в исторической науке.
…Мимо нас шла смуглая, измождённая, в грязном и ветхом платье девочка лет десяти-двенадцати. Поравнявшись с нами, она остановилась с мольбой в глазах о помощи. Нет, она не протягивала руки, она ещё стеснялась этого, надеясь, что мы догадаемся, что она голодная. Мы сочувственно смотрели на девочку, но помочь ей ничем не могли: продуктов нам в пути не давали, так как кормили из общего котла полевой кухни, а деньги нам давали такие мизерные, что стыдно о них было бы говорить, да и что можно было купить на такие деньги.
- Давно ли и откуда вы едете? - спросили мы девочку.
- Едем мы из Минска, с июля месяца, - отвечала она.
- Как же вы живёте?
- Сначала тратили деньги, а потом, когда деньги кончились, стали продавать или обменивать на продукты вещи. Теперь ни денег, ни вещей. И кушать нечего.
- А на станциях вас разве не кормят?
- Очень редко, в неделю раз, когда стоим на больших станциях, а на маленьких ничего не дают.
