VI. Тогда она подалась подо мною несколько назад, сильным рывком приподняла живот — и вдруг волна какого-то влажного страстного жара охватила меня всего: это нижние части обоих наших тел — моего, напряжённого, и её, раздавшегося — уже плотно и точно взаимосоединились, что произошло мгновенно безо всяких трудностей. А я-то раньше боялся, что это взаимопроникновение будет поначалу для меня болезненным, ибо непривычная плоть моя, как я знал, если её приоткрыть, почти болезненно реагировала на прикосновение обычной одежды; сейчас колечко кожицы этой, завернувшейся и отодвинутой назад невидимыми мне мягкими и скользкими её лепестками, обрамляющими вход в потаённые жаркие глубины её тела, погрузилось в трепетную эту влагу. То место, куда должна была проникнуть эта моя напрягшаяся часть, не пришлось судорожно искать, неумело тычась, чего я раньше так боялся: всё это у неё там было не таким, как на той сухой медицинской картинке, а скользким, удобным и вовсе не тесным вместилищем, так что пришлось, дабы усугубить ощущение, несколько раз подвигать своим же собственным туловищем, сначала чуть-чуть, а потом более энергично. Сладострастное ощущение горячей, но всё более скользкой влаги нарастало, и пришлось эти движения свои ускорить. Ещё несколько мгновений — и судорожно приятные спазмы-вздрагивания, уже знакомые мне по сновидениям, но куда более горячие и сладострастные, завершили дело. Я замер, и мне, покоящемуся на этом удивительном создании, было сладко и уютно, но через несколько секунд я начал приходить в себя; попытался сползти на своё место, однако ещё минуты две юная незнакомка не давала мне это сделать, а уж потом отпустила. Сердце колотилось у меня бешено: в глазах — а тут на печи была изрядная темнота, ибо занавесочка за нашими ногами была ею предусмотрительно задёрнута — возникли некой трепетные большие кольца, и стали как бы сбегаться друг за другом к центру, радужные; было и стыдно, и сладостно, и ещё не знаю как. Девочка та шепнула мне ещё что-то ласковое и одобрительное, оправила рубашонку, и, пообещав ещё прийти ко мне до утра, тихонечко сползла с нашего печного алькова, первого в моей жизни. Но до сна ли мне было! Я мысленно переживал ещё раз, со всеми подробностями, всю эту сладость, начавшуюся, в сущности, с того, что она, стеля мне постель, специально показывала себя мне, который сидел внизу, и, несмотря на дорожную усталость, с привычным отроческим, но платоническим вожделением глядел на эти её подколенные двойные ямочки, что, оказывается, было ею задумано с полной уверенностью предстоящего телесного сближения (в те времена ещё строгих нравов увидеть нагое женское бедро было превеликой редкостью, особенно в провинции); как она ловко накатила меня на себя; как перекатывались под моими пальцами плотные сокровенные жилочки её тугих маленьких грудишек; как легко и сладостно она внедрила часть моего тела как раз между своими набрякшими, но скользкими и горячими лепестками — глубоко-глубоко в это её огненно-таинственное чрево, и как всё это наше слилось воедино. Но тут же полезли в голову неприятнейшие мысли: значит, со всяким проезжим, встречным-поперечным она, судя по всему, так поступает? Хотя в это их Емонтаево, заброшенное на предальние кулички, редко кто и заедет; но откуда тогда у неё такой сноровистый опыт? И я-то хорош: забыл и про войну и про всё на свете на этой вот печи, на тулупе, за тоненькой ситцевой занавесочкой…
Свободное копирование
