Второй заграничной поездкой после датской командировки была поездка в Польшу на Мазурские озера, где польские физики организовали «летнюю школу» и пригласили меня быть одним из лекторов.
Вместе со мной ехали двое молодых физиков из лаборатории Флерова. Снова поездка начиналась с разговора в Комитете по Атомной Энергии. На сей раз нас инструктировал один из главных гебешников в комитете.
— Как вы готовились к поездке? — обратился он ко мне, как старшему по возрасту в нашей маленькой группе.
— Написал доклад, перевел его на английский язык, приготовил диапозитивы. Это все.
— Вы, самодакен, собираетесь выступать не на русском языке? — у нашего «инструктора» была привычка вставлять в разговор странное и непонятное слово «самодакен». Вы должны делать доклад на русском языке. Пусть вас переводят.
— По правилам школы я должен говорить на английском языке. Примерно тридцать процентов участников школы физики с Запада.
— Мало ли что поляки там напишут. Вы, самодакен, говорите по-русски.
— Я буду говорить по-английски. Во-первых, на доклад потребуется в два раза меньше времени, а его у меня и так в обрез. А потом будет смешно, когда кто-то из поляков будет переводить мой доклад. Хоть и не блестяще, но я все сам могу рассказать.
— Я, самодакен, считаю, что вы просто обязаны говорить по-русски.
Я молчал. Разговор зашел в тупик, и у меня появилось дерзкое желание спросить закурившего гебешника, где он покупает сигареты «Уиистон»: в магазинах их нет, а моя жена их любит. Но я удержался от вопроса. Что делать «Самодакену»? Отменить поездку? И он уже примирительно спросил меня:
— А все-таки, самодакен, лучше было бы делать доклад по-русски?
— Конечно, — не стал спорить я с ним, и удовлетворенный моим ответом, но явно разозлившийся гебешник обратился к молодому физику с вопросом, сколько партий в Польше. Тот не знал, и «Самодакен» стал выговаривать ему за политическую безграмотность.
Мне еще два раза пришлось столкнуться с высокомерным чекистом. Первый раз при отъезде осенью 1973 года в командировку в ФРГ, а второй раз через две недели по возвращении в Советский Союз. Три физика из Дубны, мы сидели перед самоуверенным чекистом и смотрели, как он просматривает документы, заготовленные в связи с нашей поездкой. И опять почему-то разговор начался с меня.
— Где находится текст вашего доклада?
— Его нет. У меня есть диапозитивы, препринты и это все.
— Как, самодакен? У вас должен быть текст доклада, утвержденный в комитете.
— Я не собираюсь рассказывать больше, чем написано в препринтах.
— Тут у меня, — вскипел чекист, — один физик-лирик собирался доклад делать по опубликованной работе академика Арцимовича. Его, самодакен, академик попросил об этом. Так я его не пустил за границу, отменил поездку.
Я молчал. Пусть на здоровье отменяет. Переживу.
— Всегда важен личный контакт с автором, — вступился за меня один из моих спутников, — людям всегда интересно поговорить с человеком, который делал опыты.
Чекист помолчал и, забыв про меня, спросил моего заступника, правда ли, что он один собирается поехать в Карлсруэ. И еще, самодакен, на приемах пейте только для протокола.
Никто из нас троих не знал, что это такое «пить для протокола», но не желая продолжать и без этого неприятный разговор, мы промолчали.
По возвращении из Германии мы снова вели с «Самодакеном» длинный, тягучий разговор. Он расспрашивал нас, где мы были, куда нас приглашали в гости, что мы ели, что мы пили и пытался все время на чем-то нас подловить. Чтобы сделать свои вопросы более убедительными, чекист говорил, что сам бывал за границей, жил там и все знает. Когда я сказал, что сделал доклад там-то и там-то, чекист вдруг прицепился ко мне. В «задании на командировку» говорится о чтении лекций, а я, оказывается, делал доклады. Разговор затянулся и стал крайне неприятным. Что я ему морочу голову? Он сам прекрасно знает без меня, что доклад и лекция — не одно и то же. В какой-то момент его заинтересовало, с кем я встречался в воскресенье. Обозленный придирками, я решил «подложить свинью» чекисту и сказал, что встречался с химиками из института, где работал Шрассманн. Не зная, кто такой Шрассманн, чекист чуточку смутился, но не желая показать свое незнание, выжидательно смотрел на меня.
— Шрассманн — это немецкий химик, который вместе с Ханом открыл деление атомных ядер. То самое, которое ваш комитет в мирных целях использует, — объяснил я слегка присмиревшему чекисту.
На другое утро в Дубне началось заседание Ученого Совета института. Я пришел послушать доклады. Рядом со мной сел начальник международного отдела института.
— Я слышал, вчера вы долго спорили в Комитете по Атомной Энергии? — обратился он ко мне.
— Да нет, ничего особенного не было, — ответил я.
— Вы — анархист. Ox, допрыгаетесь вы когда-нибудь, — пообещал мне далее начальник международного отдела.
Свободное копирование
