... Я привыкал к Москве, и было такое гнездо в этой Москве, куда каждый день неудержимо влекло меня.
Мила мне была тогда Вторая студия МХАТ, в Милютинском переулке.
Я учился в школе Художественного театра. Наши преподаватели — лучшие актеры этого театра. Мы имеем возможность каждый день встречаться с людьми, взлелеянными Станиславским. Мы учимся в атмосфере благоговейного и бережного отношения к искусству. Мы учимся правде чувств, то есть системе Станиславского. Мы узнаем удивительные вещи, мы видим пленительные спектакли. Мы живем в волшебном мире. Мы смотрим "Зеленое кольцо" со Стаховичем, Баталовым и Карнаковой, "Белые ночи" с изумительной актрисой Голлидэй, мы смотрим "Сверчок на печи" с Чеховым, Вахтанговым, Хмарой, Гиацинтовой и Успенской. Мы смотрим "Синюю птицу", "У жизни в лапах", "Вишневый сад", "Три сестры", "Хозяйку гостиницы". Мы играем толпу гимназистов в "Зеленом кольце", толпу ряженых в "Трех сестрах", и счастью нашему нет границ.
Каждый спектакль — целое открытие. О да! "Силу гармонии", о которой у Пушкина говорит Моцарт, здесь чувствовали все, начиная с великого Станиславского и кончая рабочим сцены. Этот театр был создан гением коллектива. У меня нет слов, чтобы передать чувства, которые рождались во мне на спектаклях этого театра, — это испытали все, кто побывал там хоть раз в жизни.
Но наступило время, когда мой прекрасный храм искусства, где светлым, непогрешимым человеком появлялся К. С. Станиславский, перед которым все расступались, этот храм показался мне однажды тесным и камерным, тишайшим до интимности. И я ушел, унося с собой светлый образ К. С. Станиславского, как ребенок уносит образ своего отца.
К тому же я обиделся на свою преподавательницу за то, что она заставляла меня делать этюд на тему "Ваша мама умерла и лежит в соседней комнате, а вы сидите в другой". И дальше я должен был сам придумать, что я испытываю и как себя веду.
Я сразу испугался и решил, что в эту игру я с ней играть не буду, что это неприятная игра.
Мое воображение, говорю я, пораженное глубокой правдой, отказывалось работать, когда преподавательница предлагала мне делать этюд, будто моя мама умерла, а я сижу рядом с комнатой, где она лежит, и думаю о ее смерти. Когда я начинал делать этот этюд, мне становилось стыдно. Сейчас я буду всех обманывать, воображая то, чего на самом деле нет и быть не может. И скоро я стал бегать от преподавательницы, чтобы она не заставляла меня больше страдать и мучиться во время этих ужасных этюдов. Сколько раз я говорил себе, что у актера должно же быть воображение и фантазия, — ничто не помогало. Я бегал от преподавательницы, как от злой колдуньи, таскавшей за плечами большой мешок с этюдами, в которых умирают мамы, а я всю жизнь сижу рядом и думаю о смерти. Мне кажется, что с этого рокового этюда и начался мой глухой внутренний протест против интерпретаторов системы великого учителя русской сцены К. С. Станиславского.
А в общем год прошел обычно.
Весной мы все держали переходные экзамены. Отрывок я сдал хорошо. М. А. Чехов очень хвалил меня, но на педагогическом совете постановили дать мне переэкзаменовку в наказание за нерадивость. Я периодически бегал от преподавательницы и в продолжение первого учебного года так и не научился говорить как следует букву "л". Я очень хорошо помню, как после этого постановления меня разобрала злость, как я собрал все свои силы и стал упражняться. Ровно через час я уже говорил: ложка, лошадь, Лондон, класс... Встретив на другой день Константина Сергеевича на улице и поздоровавшись с ним, я, не смущаясь, без передышки прочел на всю улицу:
С лодки скользнуло весло,
Ласково млеет прохлада.
Милый мой, милый, светло,
Сладко от беглого взгляда.
Лебедь уплыл в полумглу,
В даль, под луною белея, —
Ластятся волны к нему... —
что немало смущало встречавшихся молчаливых прохожих.
Больше я не стал заниматься во Второй студии.
Свободное копирование
