О компонентах сценической жизни. Звук

О компонентах сценической жизни

(Вместо предисловия)

Звук

 С той детской елки, когда я впервые услышал свой голос, в ту самую секунду, когда его заглушили аплодисменты, во мне проснулся некто, оценивающий все, что звучит вокруг меня, и то, как звучит мой голос среди всего меня окружающего. Надо слушать, как звучит голос Анны -- дочери церковного сторожа, -- как звучит мой голос, когда я пою с ней в хоре и наши голоса сливаются, и как там, под куполом, слушают голуби.

 Надо слушать пароходные гудки на Волге и на Неве -- они разные.

 В Москве, в Замоскворечье, я слушаю пение петухов и удивляюсь: откуда в Москве петухи?.. Надо оценить это сложное явление -- сложное потому, что вслед за пением петуха просыпается город, а не деревня.

 Однажды я слушал Шаляпина. Он пел в концерте романсы Чайковского. Неповторимо, по-шаляпински, проще простого, с лорнетом и нотной тетрадью в руках. Поразительны были именно этот лорнет и нотная тетрадь. Он не пел, а разговаривал с Чайковским. И почему-то ему хотелось стоять с нотной тетрадью... Видимо, он никогда не пел романсов Чайковского. Зачем ему нотная тетрадь? Я был весь внимание: надо не упустить секунды, мгновения, когда он смотрит в лорнет и когда поет.

 Он долго водил меня за нос, этот великолепный человек с неповторимым голосом, а потом... потом я догадался. Я догадался и рассмеялся. Я рассмеялся: все, все во мне ликовало от восхищения... Да он актер! Актер, который водит всех нас за нос! Он великолепно помнит, как поются романсы Чайковского.

 Я готов был биться об заклад, что, если его разбудить ночью и попросить спеть любой из романсов, он тут же спел бы, без нотной тетради, без лорнета.

 Очень веселый я ушел с концерта. Пусть артист водит за нос тех, кто не занимается искусством, а я великолепно подметил, что значительно труднее петь вот так, с лорнетом и нотной тетрадью в руках, и что именно в этом -- искусство. Это он для того, чтобы спеть по-шаляпински, проще простого, подумал я.

 Вскоре Шаляпин уехал и уже ничему меня не учил.

 Я стал бывать на симфонических концертах. Оркестр и дирижер составляли нечто такое, что требовало от меня самого пристального изучения. Чем больше смотрел я на дирижера, тем сложнее казалось мне искусство актера.

 Говоря о звуке и приводя такие различные по характеру и как будто далеко стоящие примеры, я хочу сказать, что и актеру и чтецу следует, на мой взгляд, слышать себя, слышать звучащий вокруг мир: детские голоса, пение птиц, шелест ветра в листве, гудки автомобилей. Я понял, что нужно слушать свою речь -- сценическую -- не только со стороны смысла, понижения и повышения голоса в соответствующих местах, выделения ударных слов, замедления и ускорения (это элементарно), -- нужно слушать музыку речи, ее многоголосый строй. Это ограждает от любования своим собственным голосом, его тембром, убирает красивые, но пустые звучания, ограничивающие возможности артиста, приводящие к застою. Порой исполнитель заботится не столько об авторе, сколько о том, как звучит его собственный голос. Он слушает не автора и не жизнь, не мир, его окружающий, -- не скрещивает произведение с реальными наблюдениями и накопленными впечатлениями -- он слушает самого себя, свой собственный проверенный и налаженный голос, легко уходящий в привычные знакомые интонации.

 Я находил в окружающей меня жизни звучания, различные по характеру, потом приносил их на сцену, обогащая этим художественное произведение, которое исполнял.

 Вот я иду по бульвару. Я, пожалуй, сверну в этот переулок. Тут синеет кусок неба рядом с красной крышей. Вот совсем небольшой домик, дерево и рядом окно у моего плеча. Оно открыто. На окне кот, нарядная занавеска. Окно щеголяет кружевным концом своего занавеса.

 Вдруг... Кто не слышал гамму из окна? И кто не читал под гамму стихов?

 На всякий случай я запомню окно с гаммой. Оно обязательно мне пригодится, я в этом не сомневаюсь.

 Откуда у меня любовь к гамме?

 Этого я не помню. Я иду, еще слыша отдаленные звуки. Я ушел так далеко, что звуки затихли, и тогда я вспомнил: я, конечно, унес их из моего детства.

 Это букварь и гамма.

 Из окна, где я жил, я наблюдал, как идут пароходы, и учил буквы.

 Но однажды я услышал, как откуда-то, из воздуха пришли звуки гаммы.

 Они не музыка, а поступь. После я узнал, что рядом учится играть девочка с косами. Она была много старше меня и даже не хотела смотреть, как я учу буквы.

 Тогда я стал петь ей буквы под гамму, но и это не имело для нее равно никакого значения. Это имело значение только для меня. Я очень хорошо запомнил все буквы.

 А после мне стало грустно, когда она замолчала.

 Буквы остались без звука.

 Мне стало грустно, и я бросил камень к ней в окно.

 С тех пор я грущу, когда слышу гамму.

 И как-то раз я даже унес с одного окна, из которого падали гаммы, ветку лимонного деревца, чтобы рассеять тоску по гамме.

 Однажды я увидел за окном зеленую волну и тучу над ней, остальное закрыла стена моей комнаты.

 Я оставил комнату и ушел к волне. Вскоре я уехал на север. В купе я был один. За окном я заметил другую волну, золотую, и тучу над ней. Это была рожь -- будущий хлеб.

 Я вышел на перрон Московского вокзала. Я привез с собой две волны -- зеленую и золотую. Для чего они мне? Я отвечу: для вас, мои зрители. Я оставлю их про запас, пока не понадобятся моему голосу, моему искусству.

 -- Но, -- скажете вы мне, -- они не звучат.

 -- Они таят в себе звук, -- отвечу я.

 Если подойти поближе и послушать, вы услышите два звука: зеленый -- воды и золотой -- хлеба, две правды жизни. Так я слушал мир, и это помогало мне преодолевать условность стихотворной формы.

 Искать новые звучания и приносить эти свежие краски в свое искусство необходимо. Этим я хочу сказать, что самое главное для художника, в какой бы области он ни работал, -- не потерять свежести восприятия окружающего мира, его звучания, всегда неожиданного, обогащающего жизненными интонациями.