В следующий раз я окажусь в Ильинском только в июле 1941 года. Ища убежища от первых, еще непривычных немецких бомбежек, в один из жарких вечеров мы всей семьей, прихватив и нашу соседку Нину Ашмарину, ввалились к тете Тюне на дачу и по законам военного гостеприимства были все как-то размещены на ночь. Я и Нина на общем тюфяке улеглись на знакомой террасе. Тесно обнявшись, мы убеждали друг друга, что согласились бы сейчас на месте умереть, если нам за это было бы обещано окончание войны. Ничтожность предлагаемой нами жертвы была тут же доказана мощью бомбовых разрывов, способных уничтожить целый город. Разрывы следовали один за другим с частотой, не испытанной нами еще в Москве. Небо озарилось кровавым пламенем, а открытая терраса не создавала даже иллюзии какой-то защиты. Пытаясь спастись от бомб в Ильинском, никто не вспомнил о соседстве с дачей того самого ЦАГИ, памятный пожар которого мог бы послужить нам предупреждением о легкомыслии нашей затеи. В ту ночь в Ильинском никто не заснул.
Больше я, кажется, на этой даче не бывала. В июле 1942 года на железнодорожной платформе умрет от сердечного приступа Владимир Николаевич. Я буду в это время на трудфронте, похороны пройдут без меня, и по правде говоря, смерть эта не произведет на меня большого впечатления: слишком много к этому времени погибало молодых.
Я редко видела тетю Тюню в военные и послевоенные годы и мало знаю о ее жизни тех десятилетий. Она служила в каком-то министерстве и почитала деловитость Косыгина. Кажется, была у нее какая-то недолгая любовная связь? Я что-то такое слышала от ее сестер, но, признаюсь, меня это мало тогда интересовало. Неожиданно сблизилась я с младшей теткой в самые-самые последние годы ее жизни.
Вдруг тетю Тюню выселили из бывшей мамоновской квартиры на Садовой Триумфальной на безликую улицу возле Ленинградского рынка, снова в коммунальную квартиру. Мы стали соседями, как когда-то на Арбате. Почему выселили? А не почему: кому-то из всевластных понадобилась ее комната. Жилищное бесправие было безгранично. Взяли и выселили. И стремительно сократили жизнь еще одного человека.
Тетя Тюня трагически перенесла переезд и перемену привычной обстановки. Телефона здесь, конечно, у нее не было. Я стала часто забегать к ней, чтобы развлечь ее немного и посильно помочь как-то устроиться. Наследственная мамоновская мебель плохо вмещалась в чужое пространство. Рояль нелепо громоздился среди комнаты, причудливо перегороженной большущим и памятным мне диваном. «Ну разве тебе здесь так плохо?» — с притворным удивлением спрашивала я. «Не сплю я в этой комнате. Тополь под окном шелестит», — отвечала тетя Тюня. «А на Садовой? Такой поток автомобилей!» — возражала я. «Нет, там мне было хорошо. На ночь закрою окна и засну. А в пять утра открою, тишина, поливальные машины только что прошли, и такая свежесть от мокрого асфальта. А здесь мне одиноко». — «Все люди одиноки», — утешала я ее расхожей банальностью. «Что ты-то знаешь об одиночестве?» — неожиданно резко оборвала меня тетка. Кое-что я об этом знала. Если не по обстоятельствам жизни, то по характеру. Но промолчала.
Иногда теперь я издали, с другой стороны улицы, вижу ее высокую тонкую фигуру. Котиковое пальто, белый оренбургский платок на голове, сапоги на низких каблуках — все вполне прилично. Но в стремительном наклоне ее движущейся фигуры такая отрешенность от уличной суеты. И куда она устремляет свой быстрый, широкий шаг? Кто и где ее ждет? Правда, ей теперь ближе проехать к сестре Елене Михайловне, да и к нам она иногда заходит.
Приняв в сентябре 1971 года участие в домашнем праздновании пятидесятилетия моего мужа, тетя Тюня оценила мои усилия высшим в ее устах баллом: «Я и не знала, что ты так умеешь». Смущенная похвалой своей бывшей наставницы в «хорошем тоне», я ответила: «Одно было не так , посуда — не такая . Сейчас можно купить гедээровский сервиз, но…» — «Не покупай. У тебя будет сервиз. Я не хочу, чтобы моя посуда попала в чужие руки, тем более в комиссионный. У тебя она будет в деле». Я смутилась еще больше. Это что же — она ждет близкого конца? Но ведь ей еще несколько лет до семидесяти. Однако она и правда раздаривает по мелочам раньше так бережно хранимые ею раритеты прошлого. Недавно бронзовые китайские светильники-лягушки, привезенные когда-то Владимиром Николаевичем с русско-японской войны, перекочевали ко мне: «Они же так тебе нравились в детстве», — добавила дарительница. Она и маленьких каменных будд того же происхождения пыталась вручить мне. «Еще будут дни рождения, тогда и подаришь, если надоели», — отвергла я подношения, решительно вернув фигурки на ореховый шифоньер, где они стояли. Но крест, серебряное распятие, одно из трех благословений Елизаветы Семеновны Краевской ее крошечным внучкам, навсегда покидавшим родной дом, тетя Тюня велела передать мне: «Пусть будет у Кати». Так и висит это изделие крепостных мастеров конца XVIII века над моей кроватью как переданное мне теткой благословение.
Как-то я похвалила один из пейзажей на стене ее комнаты: «Какой милый московский вид». — «Вот и маме твоей он нравится. Если я умру раньше нее, пусть она возьмет себе эту картину на память», — отозвалась тетя Тюня на мои слова. «Но мама ведь старше тебя», — наивно возразила я. Она в свою очередь промолчала.
Вскоре после всех этих разговоров позвонил мне брат нашей матери и ее сестер. Никогда раньше этого не делал. Дядя Ваня попросил меня срочно пойти к тете Тюне: уже несколько дней о ней ничего не слышно, а обычно она сама звонит ему. Был поздний час вьюжного зимнего вечера, но я побежала к тете Тюне. Она лежала на своем диване почти в беспамятстве. Ясно было, что у нее очень высокая температура, я напоила ее чаем, дала аспирин. А вернувшись домой, стала звонить дяде Ване: надо же срочно что-то делать! Он строго приказал мне ни в коем случае не вызывать врача, завтра он будет у сестры и зайдет ко мне. «Я все тебе объясню». Чем можно объяснить отсутствие врача у тяжелобольной?!
Утром дядя Ваня ходил по моей комнате от двери к окну и обратно, ходил и объяснял: у Тюни — рак легких, никто этого не знает, пусть это будет наша с тобой тайна, любой врач пошлет ее на обследование, положит в больницу, а делать этого не надо, ничем уже не поможешь. «А она знает?» — «Надеюсь, что не догадывается». Значит, они молча обманывали друг друга, щадили. Как принято было в нашей семье.
Тогда тетя Тюня поднялась с постели. Я забегала к ней часто. Приносила с рынка творог, мясо, фрукты. «Мне неудобно. Зачем ты так?» — протестовала она. «А ты меня не кормила, не учила, не мыла?» — ответила я ей однажды резко, чтобы прекратить эти препирательства. Она слабо улыбнулась своими тонкими и совсем бледными губами. Как плату за старый долг, она, гордячка, готова была принять помощь. Такую ничтожную!
Казалось, близкая опасность отступила от нее. Я уехала в Прибалтику. С Рижского взморья написала тетке покаянное письмо: ей, а не мне, надо было пожить у моря, походить по этому бескрайнему пляжу. Потом я найду свое письмо нераспечатанным в ее комнате. Она не успела его прочитать.
Когда я вернулась в Москву, тетя Тюня была уже в больнице. Она лежала в четырехместной палате у самой двери. Спокойно и логично она стала мне объяснять, что ничего необычного с ней не происходит, просто слабость усилилась. Вот только вчера вдруг что-то случилось: соскочила с кровати, стала метаться, выбежала в коридор, сестры ее ловили и насильно уложили в кровать. «Совсем с ума сошла», — добавила она со своим характерным глухим ироничным смешком, а потом сказала значительно и строго: «Вот, значит, как это бывает».
В следующий раз я застала тетю Тюню в отдельной палате, очень отдаленной от других и отделенной от них подсобным помещением. Она задыхалась, то и дело приникая к кислородной подушке. Теперь мы, родные, не оставляли ее одну, дежуря по очереди. За окном празднично полыхало ярким золотом осени какое-то дерево незнакомой мне породы, а в просторной, чистой и страшной своей отторгнутостью от всего и всех палате больная уже не отрывалась от шланга с кислородом. Лежать она не могла, полусидела. Стоя на коленях перед ее кроватью, я поддерживала ее, подкладывая свою руку под ее сотрясавшуюся от кашля спину, и ощущала каждую косточку ее бесплотного тела. Я шептала ей какие-то беспомощные успокаивающие слова, но вряд ли она их слышала. Мучилась она так около недели.
Через несколько дней после похорон Ирина Сергеевна Краевская пригласила меня зайти в определенный час в дом тети Тюни. Я увидела пустую комнату, вся мебель, кроме шифоньера, была вывезена. Но на стенах еще висели картины. «Тюня просила передать тебе синий сервиз. Перед самой смертью сказала: Кате — столовый, кузнецовский, Наташе — чайный, японский. Забирай свой», — приказала мне Ирина и раскрыла дверцы шифоньера. «Ну, положим, — подумала я, — вряд ли перед смертью ей было до сервизов, я-то видела ее за день до смерти. Наверно, оставила записку с распоряжением перед уходом в больницу».
Подойдя к шифоньеру, я увидела наверху свое нераспечатанное письмо, смахнула его в сумку, подняла валявшуюся на полу старую простыню, расстелила ее и сложила на нее груду сверкающей позолотой посуды. Потом оглянулась и легко сняла со стены пейзаж с московскими крышами. «Это — маме», — сказала я родственницам. Узел с посудой оказался неподъемным. Мне помогла его вынести из проклятой, навсегда покидаемой комнаты Таня Краевская — младшая дочь дяди Вани.
Дома я разглядела блюда, тарелки, соусники, доставшиеся мне. Какой странный набор посуды! На пять больших блюд одна глубокая тарелка, четыре десертных и шестнадцать мелких. Нет, этот отбор делала не моя хозяйственная тетка. Она бы не лишила «наследницу» возможности пригласить гостей на обед. Ну да Бог с ними, и с тарелками, и с обедами. Будем за ужинами вспоминать тетю Тюню.
И вот уже на исходе третье десятилетие, как накрывая в очередной раз «парадный» стол, я чувствую себя как бы под строгим оком моей наставницы «хорошего тона». А перед глазами мелькают то картины ильинского детства, то одинокая фигура, твердо ступающая по нашим скучным улицам, то яркие краски осени за больничным окном — последнее, что могла видеть тетя Тюня.
Мама, тетя Лёля и тетя Тюня — три таких разных ветви от одного дворянского корня, три русские женщины, прожившие большую часть жизни без мужской близости и поддержки — как миллионы их соотечественниц и современниц, родившихся в начале XX века. Мама появилась на свет в 1901 году. В том году Чехов опубликовал своих «Трех сестер». Три сестры Краевские не были ровесницами чеховских. Ими были пять сестер Ивановых, наши «бабушки». Чеховские сестры гадали о будущем: «Если бы знать, если бы знать…» А я, думая и о чеховских, и о «наших», повторяю одно: «Спасибо, что не дано было знать, не приведи Господь предвидеть у нас свою судьбу».
Свободное копирование
