15
От сырого ли лета, от постоянной ли печали, от чего ли еще, но вернувшись в Москву из деревни, я начала постоянно болеть. К ноябрю моя болезнь разыгралась не на шутку. Я лежала с очень высокой температурой и без всяких признаков других недомоганий. Отчаявшись, мама попросила посмотреть меня Костю Григоровича — молодого военного врача, давнего приятеля маминого двоюродного брата Колюши, впоследствии медицинского академика Николая Александровича Краевского.
С раннего детства ты считали Костю и нашим другом, потому что, едва встретившись с нами в Серебряном, он тут же начинал веселую возню и позволял нам то, что ни один взрослый никогда бы не позволил: общими усилиями повалить его на диван, внезапно набросить ему на голову его же шинель, запереть его снаружи в уборной. Сколько ему было тогда лет? Двадцать восемь? Тридцать? Для нас он — большой мальчик. И нисколько не похож на всегда серьезного, хотя и ироничного, Колюшу. Появление Кости Григоровича у нас в Каковинском воспринимается нами не как визит врача, а как праздник. Да и приходит он как щедрый гость — с громадными кульками в руках. В них всевозможные вкусные вещи, в том числе фрукты, которых мы никогда не видим. Костя тихо расспрашивает маму, слушает меня черной гладкой трубочкой, берет у меня из пальца кровь, а потом шепчет мне на ухо: «У тебя, наверно, паратиф, и послезавтра, когда будут готовы анализы, тебя посадят на очень строгую диету. Поэтому сегодня и завтра ешь как можно больше фруктов. Но уж потом — ничего такого, ни-ни. Договорились?» С точки зрения медицинской, вероятно, такой совет-разрешение был не очень правильным. Но как же я за него благодарна Косте! За доверие, за щедрость, за веселость. Педагогически он вел себя безукоризненно: дав ему слово, я потом сама следила за своей диетой и никогда не роптала на нее. Я же обещала ему .
Костя Григорович вскоре уехал жить и работать в Ленинград. Мы стали видеть его очень редко, а после войны я вряд ли его вообще встречала. Знаю, что у него никогда не было своих детей — это у него-то! Знаю, что, овдовев, он одиноко доживал свой век на одной из роскошных набережных Невы. И, наверно, он и не вспоминал нас, его давних обожателей, тощую длинную пациентку, свой точный диагноз и рискованные советы врача. Но я ничего не забыла. И его черноволосая голова с веселыми глазами, быстрые движения ладной фигуры в новенькой гимнастерке и высоких блестящих сапогах остались в памяти ярким и светлым пятном в сумрачной атмосфере тех лет.
Как раз в 1935 году Алеша пошел в школу, а мама стала в ней учительствовать. Алеша поступил, как положено, в первый класс, но через несколько дней оказалось, что ему там нечего делать. Сыграли роль наши с ним постоянные игры в учителя и ученика, чему способствовала подаренная нам кем-то настоящая парта — одноместная, но тяжелая, с откидывающейся крышкой. Парта возбуждала педагогическое вдохновение, я передавала брату всю полученную в школе премудрость. Мало того что, едва придя из школы, я усаживала брата за парту и, ходя вокруг нее, диктовала ему все, что писала и считала в этот день на уроках, я еще заставляла его в мое отсутствие писать дневник. Записи были кратки: «Сегодня лазали по деревьям», «Сегодня на обед были аладьи», «Играли в футбол», «Опять были аладьи». Справившись у мамы, я пыталась внушить Алеше, что оладьи пишутся через «о», он бунтовал и говорил, что «так невкусно» и что если я буду заставлять писать его «о», он перестанет играть в школу. Испуганная перспективой лишиться права командовать, я не настаивала на правописании.
В результате наших игр и при содействии мамы через несколько дней после начала учения Алешу перевели из первого во второй класс. Но и досталось ему там! Маленький, в очках, с домашними интеллигентскими привычками, он прошел тогда жестокую науку детского «воспитания». Но узнали мы об этом через десятилетия. У него в жизни будет еще много таких «уроков». Однако, в нашем доме не полагалось жаловаться на трудности и обнаруживать горести.
У мамы не было педагогического образования. Но она постоянно толклась в нашей школе: ставила спектакли, занималась отстающими, водила детей в музеи. Учителей не хватало, и однажды директор попросил маму заменить заболевшего учителя. У мамы преподавание получилось настолько блестяще, оно настолько ее увлекло, что скоро стало очевидным, что здесь она и нашла профессиональное призвание.
Начав преподавать в седьмой школе, мама сблизилась с Анной Ивановной Волковой, учившей наш четвертый класс как раз в том году новому предмету — истории. Анна Ивановна стала бывать у нас в доме. Мы, дети, любили ее появления. С неподдельным увлечением рассказывала она нам все, что только что прочитала сама. Я впервые услышала от нее сюжет «Ильской Венеры» Мериме. Широко раскрытые от ужаса серые выпуклые глаза Анны Ивановны придавали рассказу дополнительную выразительность. И ложась вечером в постель, я скашивала взгляд в сторону, опасаясь увидеть и на своей подушке черный бронзовый профиль. Прочитав потом Мериме, я такого страха не испытала. Любила Анна Ивановна нам рассказывать и о своей сиротской юности, когда ее родители умерли от холеры на Волге в 1921 году. Знали мы и подробности ее жизни в Малаховском интернате, о ее молодых путешествиях пешком по Кавказу. Трудно было потом, десятилетия спустя, угадать в унылой женщине, больной базедовой болезнью, те черты энтузиазма и увлеченности, которые привлекли нас к ней в детстве.
Свободное копирование
