Император стал затем говорить о своей поездке по Литве, о нескольких красивых местностях по Неману, о земледелии вообще и т.д. Вдова Морикони, по-моему, с успехом поддерживала разговор; мы несколько раз обменялись взглядами, и по глазам было видно, какое я испытывала удовольствие. Император сказал ей несколько комплиментов по поводу ее агрономических познаний. Император спросил затем, не занимаемся ли мы музыкой; графиня Морикони ответила, что племянница ее поет. Государь выразил желание послушать ее. Все встали, и Александр стал около фортепиано. М-llе Доротея сказала ему, что она от страха с трудом переводит дыхание. "Умоляю вас, -- сказал государь, -- забудьте, что около вас император." В то время, как она пела, Александр перевертывал страницы, и по окончании арии он обратился к ней с лестными комплиментами о ее таланте. Потом он спросил меня, занимаюсь ли я также музыкой. Но я поспешила ответить, что у меня самые заурядные способности.
Император долго говорил о музыке и пении, упомянул о г-же Фракк, метода которой нравилась ему более, чем голос, который, впрочем, был очень красив и обширен, о Ромберге, Роде, Стейбельте, авторе оперы "Ромео и Джульетта", которой я осмелилась открыто предпочесть оперу Цингарелли, и т.д. Государь жаловался, что императрица Екатерина никогда не хотела дозволить ему учиться игре на скрипке, несмотря на его любовь к этому инструменту: государыня справедливо боялась для своего внука потери времени, которую неизбежно влекут за собой музыкальные занятия. Император сообщил нам также, что в Петербурге постом даются только концерты, а балов не бывает. "У нас обряды, -- сказал он, -- строже, чем у вас." Он попросил затем m-lle Доротею спеть национальную песнь, -- если она не сочтет эту просьбу злоупотреблением ее терпения.
Между тем приехал князь Волконский и г-н Вилье. Император стал шутить по поводу того, что они запоздали, и сказал, что они путешествовали, как черепахи. "Хорошо императору смеяться над нами, -- сказал мне князь, -- он берет на подставах лучших лошадей, а нам оставляет только плохих". "Знаете, Вилье, -- сказал Александр своему доктору, -- Толстой посягает на ваши права и дерзает давать советы". Удивленный англичанин ничего не понял из этой речи; за этим последовало объяснение в виде приятного шутливого разговора. В то время, как моя приятельница пела, я разговаривала с новоприбывшими, о которых никто не думал, так как все были заняты одним лишь императором. Когда я подошла к фортепиано, я услышала, что беседа ведется на иностранных языках, причем император утверждал, что одни польки знают несколько языков, и прибавил, что он очень любит и понимает польский язык. Я тогда сказала, что Великий князь Константин, говорят, прекрасно читает и даже пишет по-польски. "Да, -- отвечал император, -- мой брат этим хвастается; но писаний его я не видал, а говорит он по-польски не совсем правильно".
Зашла также речь о близости русского и польского языков, о сходстве нескольких слов; император, улыбаясь, заставил меня повторить русское слово, которое я дурно выговаривала.
Через некоторое время Александр пожелал удалиться, говоря, что он не хочет долее беспокоить нас, что мы, верно, желаем отдохнуть. Так как, при всем желании, никто не смел удерживать императора, я воскликнула: "Ваше Величество, верно, считает нас совсем провинциалками?" Добрый государь засмеялся и, обернувшись ко мне, сказал: "Нет, я, конечно, этого не думаю; но я думаю, что в деревне благоразумно ложиться рано". Толстой пришел сказать ему несколько слов на ухо; дело шло об ужине. Император спросил графиню Морикони, имеет ли она обыкновение ужинать, и на утвердительный ее ответ сказал: "Я не ужинаю, но я буду сообразоваться с обычаями дома". Разговаривая со вдовой Морикони, он пожелал узнать, проводит ли она зиму в городе или в деревне. Она ответила, что раньше она жила зимой в Вильне, но что теперь обстоятельства всех заставляли сокращать расходы. "Да, -- заметил государь, -- и будущее внушает еще больше опасений". Фраза эта заставила нас призадуматься. "Поэтому, -- прибавила г-жа Морикони, -- я завидую моей семье, которая имеет счастье жить в глубине Белоруссии". -- "Конечно, это дальше от границ, но я еще надеюсь, что все уладится". -- "Дай Бог!" -- сказала графиня.
Подали ужин. Император предложил руку хозяйке дома, чтобы перейти в столовую, которая так же, как и стол, была украшена цветами. Он отказался занять приготовленное ему почетное место и, с очаровательной живостью переставляя приборы, сказал: "Я вас прошу, позвольте мне быть простым смертным, -- я тогда так счастлив". -- "Это отдых для Вашего Величества", -- сказала вдова Морикони. Император сел между этих двух дам и услуживал им. Подняв стакан венгерского вина, он выпил за здоровье хозяйки, говоря: "Ведь это по-польски называется have wino (старое вино)?"
Государь уверял также, что он и его три спутника делали честь ужину, и, указав на князя Волконского, заметил: "Вот великий едок, посмотреть, как он ест, не подумаешь, что он уже обедал". -- Князь Волконский сказал мне с некоторой досадой: "Хорош обед! Яйцо и полцыпленка"! -- "Да, прибавил граф Толстой, император никогда не хочет брать во время своих путешествий ни поваров, ни провизии; он довольствуется той едой, которая попадается в пути". И затем, обратившись к Александру, он воскликнул: "Что же, Ваше Величество, вы сожалеете, что остались здесь, вместо того чтобы отправиться в Ваш противный Вилькомир?" -- "Нет, не жалею, -- отвечал император, -- я давно уже не проводил такого приятного вечера". Так как присутствующие восхищались памятью государя, с изумительной точностью помнившего названия всех лиц и местностей, им посещенных в различные его поездки по Литве, государь сказал: "Мне поневоле приходится иметь память за обер-гофмаршала и за себя, потому что у него-то ее совсем нет. Когда он мне о ком-нибудь рассказывает, он всегда говорит: "Ваше Величество, вы знаете, это такой-то", и затем сочиняет целую историю!" Маршал с этим согласился. Я захотела испытать его и стала расспрашивать о последнем его путешествии. "Я не помню, -- сказал он, -- но я спрошу у государя". И он так и сделал.
После ужина Александр подошел ко мне и спросил, не потому ли Толстой так долго разговаривал со мной, что он хочет тоже быть моим врачом. В самом деле, я заметила, что император наблюдал за нами при помощи маленькой лорнетки, которую он всегда прятал в рукаве своего мундира и часто терял. Я ответила, что, наоборот, это я испытывала терпение и в особенности память обер-гофмаршала. "По какому же поводу?" -- "Да по поводу его путешествия, и, к сожалению, он все ошибался" -- "О! никто неспособен на такое чудо, чтобы заставить его что-либо помнить", -- сказал император.
Перед тем, как удалиться, государь отвел в сторону графиню Морикони, говоря, что у него к ней большая просьба Вступление это очень нас заинтересовало. Александр хотел, чтобы никто на следующее утро не беспокоился провожать его. Г-жа Морикони настаивала, но государь с поклонами удалился. Мы попросили тогда у графа Толстого и князя Волконского разрешения ослушаться государя. Господа эти ответили, что они не берут это на себя, но что они сейчас же обратятся за разрешением к императору. Государь вернулся и стал уверять, что у него будет на совести, если графиня Морикони, уже и так простуженная, встанет рано утром. Она сказала, что чувство неисполненного долга гораздо более отяготит ее; а я прибавила, что мы готовы подвергнуться последствиям нашего непослушания. М-llе Доротея Морикони, со своей стороны, сказала, что мы встанем раньше вилькомирских солдат. Мы говорили все зараз. Император по очереди смотрел на нас своим выразительным взглядом, улыбался, мило выражал на своем лице нетерпение, уходил, возвращался; все эти переговоры, казалось, забавляли его, и во всех его движениях было много живости и грации. Наконец, поцеловав у нас руку, он удалился в свои покои. На следующее утро, в шесть часов, мы все собрались в гостиной, устремив взоры на дверь, из которой должен был выйти государь. Она вскоре растворилась, и на пороге появился император. В эту минуту у него был очень величественный вид... С движением, полным достоинства и грации, он подошел к хозяйке дома. "Графиня, -- сказал он, -- я должен сделать вам упрек. Вы приняли меня не как друга и старого знакомого; вы для меня обеспокоились и выселились из своих комнат. Вы поистине приняли меня слишком хорошо". -- Затем император спросил, когда мы встали. "В два часа", -- отвечали мы. Он покачал головой. Вдова Морикони сказала Его Величеству, что впечатления вечера разогнали сон. Перед отъездом император опять обратился с разными любезностями к графине Морикони, просил помнить его и предложил ей свои услуги в Вильне. Он не хотел, чтобы его провожали; но как только он вышел, мы последовали за ним до крыльца, где он скрылся за колонны, чтобы надеть свою шинель.
Император вскочил в коляску и должен был сам прибрать целую гору свертков, мешавших ему сесть. Он это исполнил с веселым видом, поджидая обер-гофмаршала, который, наконец, явился и уселся рядом с Его Величеством, после того, как, зацепившись руками за подкладку сюртука, он с трудом натянул его на себя. Этот неожиданный инцидент заставил нас смеяться до упаду, даже после отъезда Его Величества.
Свободное копирование
