Наверное, в ноябре-декабре папе, наконец, дали жильё в городе, недалеко от станции.
Переезд был скорый.
Я вошла в нашу новую квартиру, там было пусто, голая лампочка светилась под потолком, чёрными проёмами пугали незанавешенные окна. Валялись чьи-то старые кирзовые сапоги. Это и было моим жильём в Калаче: два года до школы и десять лет школы, всего двенадцать казарменных годочков. И как только я завершила свои годы обучения в родной шестой школе, я уехала из дому с твёрдым намерением не возвращаться в него.
В одной из комнат стоял огромный розан, который по причине наступивших уже морозов, прежние хозяева оставили в квартире. Сколько я помню, он никогда не цвёл у нас. Я всё свое детство и даже юность старательно протирала пыль с листьев, поливала деревце, но никогда мне не хватало ума обрЕзать его пышные ветки для того, чтобы он зацвёл. Прежние жильцы оставили в деревянной плошке ещё и «пилку» – алоэ, которым мама лечила все болезни и напасти, свои и наши с братом.
Когда решили убрать лежавшие посередине пустой комнаты – аккурат под самой лампочкой Ильича – сапоги, то из-под них побежали тараканы. К чести мамы скажу, что ни до, ни после я такую живность в нашем доме никогда не встречала. Помню, что клопы в братиковой железной кроватке поселились на некоторое время, и мы с мамой их выжигали спичками. От такого наследства, которое оставили прежние жильцы мы вскоре избавились, и я всегда считала, что клопы и тараканы – это только иллюстрации к повестям и рассказам русских писателей. Раньше, в старину, эта живность водилась по сундукам. В нашем сундуке «тарканОв», как их называла мама, никогда не было. Уж как она их вывела, не ведаю. С этими «инопланетянами» я встретилась только тогда, когда впервые приехала поступать на учёбу в Московский университет. «Абитура», к коей относилась и я, жила в филиале Дома студента на Ломоносовском проспекте. У входа в каждой комнате стояли встроенные шкафы. Я открыла один, да так и ахнула:
– Ой, что это?
Кто-то из ребят сказал:
– Ничего, привыкнешь. Будет ещё так, что откроешь шкаф, увидишь таракана и скажешь: «А, здравствуй, тарик, как ты тут поживаешь?» И верно, так почти и было. Всякий раз первого сентября въезжая в новую комнату общежития, мы первым делом травили дихлофосом этих чудовищ, а потом по полведра выносили в мусоропровод. Но до этого «кайфа» было ещё очень далеко.
Жильё нам дали опять, как и на Кавказе. Это служебная «казарма» – отец только так и называл эти жилища. Так же: четыре хозяина, огромный двор, сараи для дров и угля, кладовые с погребами и деревянный домик с буквами «М» и «Ж» в дальнем углу двора. Земли во дворе много, простор большой, между постройками стёжки-дорожки, а вокруг – трава-мурава.
«Квартира» состояла из больших холодных сеней и двух комнат, одна из которых была «зал», а другая – и кухня, и спальня, и столовая, и прихожая, и детская. Зал – это свято: там всегда было чисто, висела икона, играло радио, стоял диван, на котором я спала, большой квадратный стол, застеленный золотистой плюшевой скатертью, где мне приходилось делать уроки, и возле стены всё та же кровать с панцирной сеткой и боковинками в блестящих шариках, на которой я появилась в пустынной чеченской степи около пяти лет назад. Стены в нашей квартире всегда пачкались, потому что были белены мелом. Для «красоты» мама всегда потолок подсинивала, потому что любила нежные цвета и оттенки. На стене у кровати, чтобы не пачкать бельё мелом, вешали «ковёр» – полотнище из плотной ткани с нарисованными на нём оленями. Сначала на стену прибивали маленькими гвоздиками или старую клеёнку, или простыню, чтобы ковёр не пачкался. У нас это были газеты, прикреплённые к стене гвоздиками с большими бумажными шляпками, которые были вместо шайбочек – так газеты держались долго. Потом вешали этот «ковёр». Не потому, что у мамы был плохой вкус, она пользовалась нарисованными оленями, а потому, что семья испытывала нужду. Чтобы обустроить как-то свой быт, ей приходилось быть изобретательной. Но особо изобретать ей не приходилось: такая нищета была почти в каждой русской семье, и все эти приспособления уже придумали до неё, она же только копировала то, что видела в родительском доме и у соседей.
Но важнее всё же был не музейный порядок зала, а жилая кухня. Кухней в теперешнем утилитарном значении эту комнату никогда не называли, такого и понятия тогда не было. Это была общая комната, в которой стояла грубка, на ней готовили еду в холодное время года. Тут же на табурете или лавке стояло ведро с питьевой водой, обязательно прикрытое крышкой, чтобы в него не попадала пыль, возле табурета на полу – помойное ведро, которым ночью пользовались и по малой нужде. У окна стоял стол, за которым вечером я делала уроки.
Родители не разрешали зажигать свет сразу в двух комнатах, электричество экономили. Поэтому, если засветло я не успевала сделать уроки в зале, то делала их в кухне при общем свете. Настольной лампы у нас никогда и не было, и она в моём представлении долго оставалась символом обеспеченной и комфортной жизни. У нас не было многих необходимых простых вещей, начиная от мебели и кончая нательным бельём. Нищета выглядывала из каждого закоулка, но я никогда не считала свою семью нищей, и всегда испытывала жгучий стыд из-за отсутствия элементарных бытовых вещей. При чём, пока я не ходила в школу, я и не задумывалась о том, что нам чего-то не хватает. Всё познается в сравнении, и когда я пошла в школу, то имела возможность эти сравнения производить.
Свободное копирование
