В числе авторов, страдавших от Арзамасского общества, был и кн. А. А. Шаховской, известный драматический писатель. Но это по особой причине. Он не любил Карамзина. В одной из первых своих комедий, Новый Стерн, он представил в карикатуре чувствительного автора; он метил в ней на князя Шаликова, но стороной хотел выставить направление, будто бы данное Карамзиным. Потом в комедии Липецкие воды метил на Жуковского, хотя и невпопад. Этим его комедия наделала в Петербурге много шума; этим раздражил он всех почитателей Карамзина и Жуковского, всех лучших и даровитых литераторов. — В Москве печатали на него эпиграммы. Три замечательнейшие из них были напечатаны в 12-й книжке Российского Музеума, — (1815) под заглавием Целительные воды, просто Эпиграмма и К переводчику китайского си-роты (потому что кн. Шаховской переводил трагедию Вольтера этого имени). — Там же помещено еще письмо с Липецких вод, аллегория, в которой под видом посетителей этих вод представлены лица из комедии кн. Шаховского.
Вот как принимали в члены Арзамасского общества Василия Львовича Пушкина. Это происходило в доме С.С.У.
Пушкина ввели в одну из передних комнат, положили его на диван и навалили на него шубы всех прочих членов. Это прообразовало шутливую поэму князя Шаховского Расхищенные шубы (которая была напечатана в "Чтениях Беседы любителей Российского слова") и значило, что новопринимаемый должен вытерпеть, как первое испытание, шубное прение, т. е. преть под этими шубами. Второе испытание состояло в том, что, лежа под ними, оп должен был выслушать чтение целой французской трагедии какого-то француза, петербургского автора, которую и читал сам автор. Потом с завязанными глазами водили его с лестницы на лестницу и привели в комнату, которая была перед самым кабинетом. Кабинет, в котором было заседание и где были собраны члены, был ярко освещен, а эта комната оставалась темною и отделялась от него ар-кою, с оранжевою, огненною занавескою. Здесь развязали ему глаза — и ему представилась посредине чучела, огромная, безобразная, устроенная на вешалке для платья, покрытой простынею. Пушкину объяснили, что это чудовище означает дурной вкус; подали ему лук и стрелы и велели поразить чудовище. — Пушкин (надобно вспомнить его фигуру: толстый, с подзобком, задыхающийся и подагрик) натянул лук, пустил стрелу и упал потому, что за простыней был скрыт мальчик, который в ту же минуту выстрелил в него из пистолета холостым зарядом и повалил чучелу! Потом ввели Пушкина за занавеску и дали ему в руку эмблему Арзамаса, мерзлого арзамасского гуся, которого он должен был держать в руках во все время, пока ему говорили длинную приветственную речь. Речь эту говорил, кажется, Жуковский. Наконец, поднесли ему серебряную лохань и рукомойник, умыть руки и лицо, объясняя, что это прообразует Липецкие воды, комедию кн. Шаховского. Все это происходило в 1816 или 1817 году. Разумеется, так принимали только одного добродушного Василия Львовича, который поверил, что все подвергаются таким же испытаниям. Общий титул членов был: их превосходительства гении Арзамаса.
Случилось, что Василий Львович, едучи из Москвы, написал эпиграмму на станционного смотрителя и мадригал его жене. И то и другое он прислал в Арзамасское общество; и то и другое найдено плохим, и Пушкин был разжалован из имени Вот; ему дано было другое: Вот душка! Василий Львович чрезвычайно огорчился и упрекнул общество дружеским посланием, которое напечатано в его сочинениях:
Что делать! Видно, мне кибитка не Парнас!
Но строг, несправедлив ученый Арзамас!
Я оскорбил ваш слух; вы оскорбили друга! — и проч.
При рассмотрении послания оно было найдено хорошим, а некоторые стихи сильными и прекрасными — и Пушкину возвращено было прежнее Вот, и с прибавлением я вас: т. е. Вот я вас, Виргилиево ques ego! — Пушкин был от этого в таком восхищении, что ездил по Москве и всем это рассказывал.
Так забавлялись в то время люди, которые были уже не дети, но все люди известные, некоторые в больших чинах и в важных должностях. Никто не почитал предосудительным в то время шутить и быть веселым, следуя правилу царя Алексея Михайловича: делу время, и потехе час. Тогдашне считали нужною педантическую важность, убивающую природную веселость, и не любили педантических споров, убивающих общественное удовольствие.
Василий Львович Пушкин был родной дядя Александру Сергеевичу. К нему-то писал молодой Пушкин:
Нет, нет! Вы мне совсем не брат!
Вы дядя мой и на Парнасе!
Он писал басни, послания и мелкие стихотворения. Стих его был правилен, гладок, чист; но все дарование его ограничивалось вкусом и не имело силы. Между напечатанными его сочинениями всего более заслуживает внимание сатира Вечер, которая была помещена еще в Аонидах Карамзина. — Но более всего он прославился в свое время рукописною сатирою, в роде Ренье, под названием Опасный Сосед. Она ходила по рукам, как произведение действительно замечательное верностью и живостью картин и лиц, не совсем нравственных.
В ней главное лицо Буянов. Потому-то Александр Пушкин и написал в своем Евгении Онегине: "Мой брат двоюродный Буянов", т. е. потому, что родитель Буянова — его родной дядя, Василий Львович!
Но ни в чем так не отличался Василий Львович, как в стихах на заданные рифмы. В мастерстве и проворстве писать bouts-rimes никто не мог с ним сравниться! Я упомянул уже об одних его bouts-rimes, читанных у Хераскова.
Он был чрезвычайно добродушен. Не сердился за шутки, был постоянен в дружбе и дорожил сохранением приятельской связи; был человек светский, хорошего тона и вообще приятен в обществе. Он знал языки: французский, немецкий, латинский, итальянский и, кажется, английский. Любил читать вслух стихи лучших русских и иностранных поэтов; я слыхал его, читающего наизусть оды Горация. Он путешествовал по Европе; жил в Париже и Лондоне; видел Бонапарта еще консулом и познакомился в Париже с многими тогдашними авторами. Говорил и писал на французском языке, как на своем природном; русский язык знал отлично. Все его любили, особенно за его добродушие,
За несколько дней до его отъезда в чужие края дядя мой, бывший с ним коротко знакомым еще в гвардейской службе, описал шутливыми стихами его путешествие, кото-рое, с согласия Василья Львовича и с дозволения цензуры, было напечатано в типографии Бекетова, под заглавием: Путешествие N. N. в Париж и Лондон, писанное за три дня до путешествия. К этому изданию была приложена виньетка, на которой изображен сам Василий Львович чрезвычайно сходно. Он представлен слушающим Тальму, который дает ему урок в декламации. Эта книжка у меня есть: она не была в продаже и составляет величайшую библиографическую редкость.
Свободное копирование
