Надобно, однако, отдать справедливость Шишкову в том, что он был как бы предшественник нашей филологии, хотя не имел о ней понятия ученого. Большую честь делает ему и то, что в своих разговорах о словесности (1811) он силился обратить внимание словесников к простонародным русским песням, которые тогда были в пренебрежении. — Время много значит! Пиши он ныне — он писал бы не так, и не так бы понимали его направление! У него недоставало критики и разумного, хладнокровного исследования: в направлении того времени было много увлечения и не было разумного отчетливого созерцания науки.
Шишков, под неприветливою наружностью, был добродушен; под холодною наружностью, пылок. Таков он был и в молодости. Дядя мой, С. Ф. Филатов, капитан первого ранга и георгиевским кавалер, служил с ним вместе в морской службе и знал его коротко, как товарища. Он рассказывал, что Шишков в молодых летах влюблялся беспрестанно и страдал от любви. Он не изменил себе и под конец жизни: в глубокой старости он вторично женился на женщине молодой, в сравнении с ним, летами.
Добродушный, честный, благонамеренный, он увлекался слепою страстию к старине и к красотам славянского языка; говорю: слепою, потому что он худо знал и понимал предмет своей страсти. Эта слепая страсть делала его несправедливым; при цели, с его стороны, конечно, благонамеренной, он почитал дозволенными все средства. В своей книге О слоге он беспрестанно употребляет вот какую уловку. Он выписывает фразу Карамзина, всем известную; а вслед за нею фразы плохие или смешные других молодых прозаиков: так, чтобы не знающий или недогадливый читатель подумал, что и последние принадлежат Карамзину же. Этими уловками и тоном нетерпимости, господствующим в его книге, он более всего возбудил против себя почитателей Карамзина; а примерами собственного незнания, соединенного с уверенностию знатока и с упреками, не всегда умеренными, возбудил негодование просвещенных литераторов.
Но со стороны нравственных требований от слова человеческого, которое, особенно в руках писателя, может сделаться и благотворным и, вредным орудием, Шишков, несмотря на свои крайности, был прав: в этом отношении нельзя не пожалеть, что люди его времени оставляли в пренебрежении его указания. Он восставал, например, не собственно против французского языка, но против его безрассудного употребления, которое было таково, что нынче мы устыдились бы видеть это между нами. Одним словом: до 1812 года чистый французский язык был у нас — и грамота на благородное происхождение, и аттестат на отличное воспитание. Один Шишков видел, задолго до нашествия врагов; что под этим скрывается пристрастие не к одному языку, а ко всему чужому; что и посредством языка Франция, так сказать, налагала на нас безотчетное покорство самому образу мыслей чужого народа. Кроме того, он видел, хотя и не умел выразить этого, что одна чужая литература, особенно же французская, красивая, легкая, неглубокая, ведет к расслаблению понятий и к односторонности; что русские писатели, не зная других литератур, не могут извлекать пользы из сравнения, и потому, вместо расширения своих понятий, суживают свои понятия; что они осуждены черпать из одного источника, и то не из чистой глубины, а по большей части тинистую мутную воду пологого берега, к которому доступ легче. Шишков предсказывал многие плоды этого пристрастия к чужому, это-го отчуждения от самих себя: что и сбылось и что мы только теперь поняли. Шишков был, в некотором смысле, пророк; за то его и не слушали, как в древности пророков! Несмотря на все, что сказано много выше, несмотря на его исключительность, на те средства обличения, которые он иногда позволял себе в своем негодовании, несмотря, говорю, на все это, честная его память, как человека, заслуживает вечное уважение.
Эта-то его односторонность и раздражительность и восстановляли против него: хладнокровные указания и строгость мысли были бы действительнее. Это надобно принять в соображение и нынешним славенофилам.
Свободное копирование
