Фото: бабуся. Апанас . 1984
Бабуся осталась одна на долгие семь лет. Летом приезжали все мы, не забывая соседскую Маринку, а с сентября по май, восемь месяцев: «хочешь, песни пой, хочешь, спать ложись!». Несколько раз брала бабуся на зиму квартиранток – девчонок из соседней Алексеевки, оканчивающих апанасовскую восьмилетку. За символическую плату «три рубли» она их кормила всю зиму.
Когда дедуля был жив, они дружили «домами» с Ундеровыми. Николай Васильевич работал лесником, тетя Паша – его вторая жена – дородная усатая женщина была бездетна. Тетю Пашу однажды парализовало, врачи велели преодолевать себя, вставать и ходить, но она слегла на несколько лет. За ней иногда ходила ухаживать бабуся, удивляясь на их образ жизни. Имея деньги, - а Николай Васильевич пол-огорода засаживал семечками и продавал их в городе не самыми большими стаканчиками – они, например, скудно питались, обычно, варёными яйцами и пшённой кашей.
Возможно, такое низкокалорийное питание позволяло Ундерову, несмотря на периодические запои, сохранять отменное здоровье. Даже в старости он легко залазил на кедры, а после бабуси еще лет пятнадцать имел четвёртую жену. Любимец богов, что еще скажешь!
Николай Васильевич вообще не любил тратить деньги. Когда они с бабусей стали жить вместе, он ни к кому из нас не приходил на дни рождения, - неудобно, же, с пустыми руками, а мы все, кроме папы, как назло, летние.
Надо сказать, последнее время перед вторым замужеством у бабуси появилось раздражение на всё: сказывался возраст и объём работы. Огород был немереный, соток тридцать, садили всего много, и, хоть родители не вылазили из него, от хозяйки всё равно доставалось, она не могла терпеть, к примеру, непрополотых грядок.
Из маминого письма: «Ездили в Апанас, у бабуси, как всегда, везде порядок – и в доме, и в огороде». Стали слышны речи: «На черта мне все это одной надо!»
Ундеров очень уговаривал её перейти в его дом, и ей хотелось. Мама этого не понимала, считала, что в 65 лет ближе нас у неё никого не должно быть.
Бабуся колебалась, – как отреагирует деревня? – а страсти разгорелись нешуточные. На богатого жениха имела виды еще какая-то невеста, и она пришла к бабусе выяснять отношения. Бабуся, конечно, этого не позволила, взяла в руки чайник, - а у неё в любое время зимой и летом на печке был горячий чай – и сказала: «Пошла вон, а то ошпарю!». Когда бабуся всё-таки решилась на замужество, деревня сказала: «Богатство – к богатству», - наш дом считался лучшим.
Перед уходом из родного дома у бабуси расцвел столетник – единственный раз в жизни, на него многие приходили посмотреть, и это было расценено, как хороший знак.
Новое хозяйство у бабуси получилось большое, к огороду добавился скотный двор: лошадь с жеребёнком, корова с телёнком, курицы, три овцы. Однако: «Бабуся просто помолодела, как тут не вспомнить высказывание Пушкина про любовь и возраст», - писал мне папа в Алма-Ату. Ни о какой регистрации брака речь, разумеется, не шла. Её пенсия в 28 рублей тоже тонула в «кулацком» хозяйстве до тех пор, пока соседи не пристыдили мужа. На эти деньги она иногда покупала ситчики в магазине, перепадало и нам. Никаких прав на ундеровское добро у бабуси не было, за молоко мы помогали заготавливать сено, и вообще помогали, чем могли.
Хозяин страдал запоями, иногда, в самое неподходящее время. Вот папино свидетельство: «Были на 8-9 мая в Апанасе, а дед Коля пил беспробудно, просто запился, ни единого слова не поговорили. Огород не тронут, ничего не сделано. Мы втроем с Вовкой и братом его Лёней вычистили весь скотный двор, парник, привезли воду, сложили большую грядку из навоза под огурцы. А ехали, чтобы посадить картошку. А пахать-то кто будет? Теперь решил я сам вспахать огород, вспомнить старину».
Бабуся серчала: «На черта мне всё это надо?», но каждый раз отношения восстанавливались. Однажды она его вытащила из петли, куда он залез, не в силах, очевидно, побороть отвращение к себе.
Как бы то ни было, последние десять лет своей жизни бабуся прожила счастливо, сама себе хозяйка, в ладу с собой и людьми, которые всегда тянулись к ней на чашку чая и за советом.
Во время войны, чтобы убить голод, бабуся жевала табак, привыкла к нему, курила потом всю жизнь, умерла она 8 февраля 1985 года от недостаточной деятельности лёгких. Это была пятница, мама приехала за ней в Апанас, чтобы забрать в город. Говорить бабусе было уже трудно, она глазами показала, чтобы забрали с собой неполную банку молока на столе и краюху хлеба, который мы все очень любили, не забыла взять и горсть мелочи для правнука.
Уход из жизни бабуси в 1985 году стал для всех нас настоящей трагедией после многих безоблачных лет, три дня мы не ели – не пили, две ночи не отходили от гроба, все заботы о похоронах были сделаны чьими-то руками. Тетя Наташа отвела меня в сторонку: «Девки, вы что творите-то? Разве можно так убиваться, всё-таки бабушку хороните, всё своим чередом идёт».
Приближение смерти она почувствовала, обошла знакомых, как бы, прощаясь. Похоронили её в Апанасе, и к ней-то мы часто приходили. Особенно тяжело было без неё первую весну и лето: переглянемся с мамой, и слёзы сами текут. Она была маленькой и сутулой; даже небольшая горка для неё была трудно преодолимой, она делала остановки, чтобы перевести дух, но почему-то всем казалось, что бабуся – высокая и статная женщина.
Я, её первая внучка, упрекаю себя за недостаток внимания к ней; однажды она приехала к нам в город погостить, почти сразу заскучала и засобиралась домой: «Здесь со мной никто не разговаривает!».
В эгоизме молодости человек слишком занят собой, замкнут на себя; благополучная молодость не способна на сострадание в полном объеме, она не чувствует чужую боль так, как чувствуют пожившие или много страдавшие люди, зато гипертрофированно важно воспринимается все, что происходит с самим молодым человеком.
Именно поэтому уровень преступности высок среди молодых, плохо понимающих, что такое душевные муки.
Однако для чего-то природа делает такие блокировки, возможно, защищает от потерь и разлук, от страха болезней и смерти, - а, может быть, чтобы легче шагалось для достижения целей?
