Находясь в далеком полудиком кишлаке, были лишены связи с внешним миром. Не было радио, телефона, не было нормальной почты. Правда, в Совете кишлака (сельсовете) был начальник почты, который периодически ездил на арбе, запряженной ослом, в районный центр Уйчи. Получал там газеты, корреспонденцию, которая потом разбиралась колхозными почтальонами и разносилась по адресам. Одним из таких почтальонов позже стал и я.
Конечно, можно понять состояние семей, не знавшим адресов фронтовиков, и самих фронтовиков, которые не знали где их семьи. 1942 год в этом отношении был самым тяжелым. И мы с мамой оставались в неведении относительно местонахождения наших родных. Впоследствии связь разбросанных по стране людей постепенно наладилась: был создан специальный центр, своеобразное всесоюзное адресное бюро в г. Бугуруслан, куда стекалась информация. Мама послала запрос и через некоторое время мы получили адрес наших близких родственников, эвакуированных из Чернигова. Они жили в г. Нарын (Киргизия) Для мамы возможность переписки с ними стала большой моральной поддержкой. Но, сожалению, и они ничего о судьбе маминых родителей сообщить не могли. Их трагедия стала известна в 1944 году, когда был освобожден г. Ямполь, где они проживали.
О том, что происходит в мире, а главное на фронтах, мы узнавали из центральных русских газет «Правда» и «Известия», которые приходили с большим опозданием. Получение этих газет воспринималось нами как маленький праздник, особенно, если в них, кроме сводок с фронтов, были статьи Ильи Эренбурга и стихи Константина Симонова.
Разные проблемы возникали в нашей тогдашней жизни. Иногда неожиданные. Случалось пережить панический страх и даже побеспокоится о своей безопасности. Проживание в кишлаке сразу в одном месте группы беззащитных и, в основном, молодых женщин вызвало «нездоровый» интерес у местных «ухажеров». Изрядно выпив и, сначала (днем) «деликатно», а иногда и ночью, уже в скотском состоянии, приходили к нашему жилищу. Пытались ворваться с руганью и угрозами. Женщины в панике запирались и баррикадировались, придвигая к дверям стол и упираясь в него, выдерживали «осаду».
Ночью выходить боялись, ну а туалетные надобности справлялись в приспособленное для этого ведро (типа тюремной параши).
Жаловаться было некому. Милиции в кишлаке не было. Председатель колхоза, если к нему обращались, пожимал плечами, не понимая, чего от него требуют. Да он и не мог что-либо предпринять. К тому же языка узбекского мы не знали и объяснялись с ним на пальцах.
Незнание языка, невозможность понять многого, из того, о чем говорят вокруг, неспособность понятно сформулировать просьбу, жалобу стало серьезной проблемой жизни в Узбекистане.
Тем, кто попал в города Ташкент, Бухару, Самарканд, Наманган, даже в районные центры, было легче. Русский язык там все же многие понимали. Людей, говоривших и понимавших русский язык, в кишлаке практически не было. Возможно, что в этом смысле нам просто не повезло. В то же время в кишлаке было легче прокормиться, чем в городах. Тем более, что мы довольно скоро выучили узбекский язык. Сначала в пределах самой первой необходимости, а затем, с годами, намного лучше. А мы, мальчишки, постоянно находясь среди местной детворы, сделали это быстрее взрослых. За годы жизни в Узбекистане с 1941 до 1945 года я практически свободно стал говорить по-узбекски. Хорошо помнил этом язык и позже. Заученное в молодости запоминается на долгие годы. Украинским языком, который с раннего детства был для меня родным, в совершенстве владею до сих пор.
Зимой 1942 года, мама заболела желтухой. Она нуждалась в немедленной госпитализации. В кишлаке имелась, так называемая, больница- учреждение с 1 врачом и 2-3 медсестрами – санитарками и извозчиком.
Пришел врач, осмотрел больную и обещал, что отправит в «больницу», для чего пришлет транспорт. Вскоре прибыла «скорая помощь»- узкая четырехколесная телега, запряженная лошадью.
Кучер, не церемонясь, с моей помощью уложил маму в телегу, заполненную соломой, а меня погнал – не барин мол, сам дойдешь, «покоя от вас нет, подыхали бы дома». Ну, выпивший человек, что с него взять.
Для меня настали еще более трудные дни, нужно было думать не только о себе, но и о помощи маме. На «питании», которое она получала в больнице, прожить было невозможно, а о медицинском уходе не стоит и упоминать.
Больница находилась достаточно далеко, нужно было перейти большое старое кладбище, на краю которого она находилась (очень удобно!). Как-то вечером, уходя из больницы и пересекая кладбище, я провалился в старое захоронение (по мусульманскому обычаю, узбеки могилу с покойником, завернутым в простыню, перекрывают бревнами, а сверху засыпают землей). Бревна прогнили, я рухнул вниз и испытал весьма неприятные ощущения.
Но прошло и это, мама выздоровела, жизнь продолжалась.
Между прочим, в 1942 году ей было тридцать лет (всего на 17 лет старше меня), хорошо выглядела, иногда ее принимали за мою старшую сестру.
Трудно рассказать о всех неприятностях, которые нас ожидали в Узбекистане, связанные с особенностями климата. Высокая температура (до сорока и более градусов жары), обилие водоемов (реки, каналы, арыки, залитые водой рисовые поля) создавали благоприятные условия для обитания массы различного рода живности: змеи ( в том числе и ядовитые), тарантулы, скорпионы, сороконожки и прочие гады населяли сушу, воду и жилища людей.
В темное время суток тучи комаров и москитов заполняли воздух до такой степени, что вокруг стоял пронизывающий звон. Местные жители ночевали в специальных марлевых палатках, чтобы укрыться от комаров, внутри было жарко и душно, но другой защиты не было. Мы считали, что шаровары, которые носили узбечки- это стиль одежды, но после того, как ноги наших женщин стали покрываться язвами и болячками (от укусов насекомых), они также стали носить шаровары.
Потолки в жилищах представляли собой накат из деревянных балок, ничем снизу не подшитых, в них гнездилось множество зловредных насекомых. Однажды, мне пришлось серьезно пострадать от такого соседства: вечером перед сном я помыл ноги ( в летнее время мы все, дети и взрослые, ходили босиком), после чего наощупь, взяв полотенце со спинки кровати, почувствовал резкую боль в правой руке. Когда, поднесли лучину, оказалось, что я схватил большого, многолетнего (это мы определили по количеству секций на его хвосте) желто- зеленого скорпиона, который и ужалил меня в руку. Скорпиона, конечно, «растерзали», а меня всю ночь мучила страшная боль в плечевом суставе. Соседка- узбечка смазала ранку народным средством – противоядием: хлопковым маслом, смешанным с ядом скорпионов (скорпионы, брошенные в хлопковое масло, выпускают в него свой яд и эта смесь служит противоядием). Мы очень испугались: это произошло в мае месяце, когда укус скорпиона, (тем более многолетнего) самый опасный. Но вот, слава богу, к утру стало легче и я «выжил».
После этого случая мы тоже стали изготавливать противоядие: проблем с поиском и ловлей скорпионов не было. Интересно, что запущенный в пустую банку и запертый скорпион, оказавшись в безвыходном положении, убивает себя, завернув хвост и ужалив себя в спину. Жало (в виде острого крючка), находится у него на конце хвоста.
Тем временем заканчивалась зима 1942 года. Нас переселили в другое коммунальное жилище- большую комнату в одной из построек, находящихся в колхозном дворе. Появилась и новая мебель: четырехугольные узбекские топчаны- более удобные, чем прежние, спальные места. Окна не были заслонены и днем теперь было светло.
А через окна мы день изо дня наблюдали, как на большом колхозном дворе проходили обучение и тренировку солдаты одного из подразделений Узбекской кавалерийской дивизии, готовящейся к отправке на фронт. Мы активно общались с "кавалеристами" на невероятной смеси жестов и русско-узбекского языков. Зачастую они помогали нам и с провизией.
Голод к весне этого года достиг максимальных размеров, колхозные «закрома» были вычищены дочиста, местное население было истощено, запасы провизии закончились или были «сданы государству» в виде налога, а до нового урожая было еще далеко. В городе было еще страшнее. Мне иногда приходилось бывать в Намангане и Уйчах (районный центр), ужасно было видеть изможденных, еле передвигающихся (а часто бессильно лежащих на обочинах), голодных людей.
Но что любопытно - это вечная советская загадка - на базарах, которые, в те годы, были центром жизни населенных мест, было все: на прилавках лежали горы сахара, риса, муки, овощей и фруктов, хлеба и аппетитных лепешек - все по баснословным ценам Кто-то продавал, кто-то покупал и никаким властям не было дела до того, кто эти "кто-то". И я, конечно, не стану пытаться объяснить этот парадокс социализма, бытовавший даже в тяжелые военные годы.
