Как я сказал, нам приходилось держать 16 выпускных экзаменов. 16 экзаменов в промежутке времени немного более месяца! Это легко сказать, а если вникнуть в сущность дела и разобраться в нем, ум в 18—19 лет был в состоянии выдержать серьезно 16 экзаменов из разных юридических наук; ясно, что это не были экзамены, это были только упражнения памяти, как ясно было и то, что если бы этих экзаменов не было, мы бы прочнее усвоили себе те науки, по которым в заключение курса надо было сдавать через три дня заученные фолианты. Переутомление памяти и все, что она выигрывала, все это пропорционально проигрывало знание.
Из веселых минут припоминаю примеривание штатского платья. Фрак и сюртук я получил разрешение заказать у толстого и веселого, тогда самого модного портного, старика Шармера; помню, что он брал тогда за каждую пару 50 рублей. Наступил, наконец, и последний экзамен, после которого предстояло отправляться в баню и облечься в штатское платье. Мы прощались с училищем, надо сказать правду, без слез, но и не со злыми чувствами. Языков остался в нашей памяти каким-то типом взбалмошного человека, и если с кем-либо мы сердечно простились, так это с нашим классным воспитателем Евгением Федоровичем Герцогом. Это был сердечный, хороший и честный человек, которого мы не только любили, но и уважали; затем, такой профессор, как старик Шнейдер, тип художественный, влюбленный в свое римское право, чудный человек, и вот и все. Все остальные типы и лица сливались для нас в одну массу, довольно бесцветную, лиц, ничего не запечатлевших в наши молодые души.
Счастливые и веселые, мы отправились, разумеется, гулять в Летний сад, с убеждением, или, вернее, с ощущением, что все гуляющие будут любоваться нашими щегольскими штатскими одеяниями. На душе было легко и весело. За месяц до выпуска нас распределили, по нашему желанию, по разным отделам службы в министерстве юстиции. Я попал во 2-е отделение 5-го департамента сената. У Donon состоялся традиционный после выпуска обед. Мы обедали с нашим экс-начальством. На мою долю в заключение веселого обеда выпало развозить чересчур послуживших Бахусу по домам. 11 мая был акт, и принц Петр Георгиевич Ольденбургский нам дал по золотой медальке с своим заветом: "respice finem".
Прежде чем кончить отдел моих училищных воспоминаний, я хочу вспомнить долг благодарной памяти к человеку, который был для нас, правоведов, в течение всей нашей воспитательной эпохи олицетворением совсем особенной доброты, совсем особенной любви к добру, правде и чести и запечатлел свой светлый простодушный образ в сердце каждого из нас не только как воспоминание, но и как завет.
Человек этот был наш Принц; этим кратким титулом мы все от мала до велика величали в стенах училища Правоведения принца Петра Георгиевича Ольденбургского. Раздавая нам, при прощании с училищем, золотые медальки с надписью: respice finem, Принц наш заповедовал нам всегда взирать на конец дела.
Но скромный и смиренный наш Принц никогда не подозревал, что он для нас своею личностью был прекрасным началом нашей воспитательной школы, началом, следовательно, нашей всей последующей и ответственной жизни труда и дела, жизни человека, гражданина и верноподданного.
У принца Петра Георгиевича была чудная мать, великая княгиня Екатерина Павловна. Ее душу, любящую и честную, отзывчивую и доверчивую, унаследовал сын ее принц Петр Георгиевич во всей ее полноте, и эту-то душу, прекрасную, высокую и честную, как у младенца, он отдал, можно сказать, нам, правоведам; в нашу alma mater он вложил эту душу, и мы этим гордились, считая себя детьми и семьею нашего принца. У принца было под начальством много воспитательных заведений, и мужских, и женских, но правоведы были его "вениаминами", были его собственными детьми. Принц ведь создал наше училище. Нам передавали, как предание в училище, что в 30-х годах принц Петр Георгиевич, преисполненный заботою дать судебному ведомству в России честных и хороших слуг Престола, долго разрабатывал и лелеял эту мечту в душе, а затем пришел к Императору Николаю просить права ее осуществить. Император Николай его благословил на это дело, а затем, когда возник вопрос: на какие же средства будет поведено дело, принц сообщил, что дом он покупает на свои деньги и устраивает его. При этом будто бы Император Николай сказал принцу: "Ну, смотри, ты мне за твоих правоведов будешь отвечать". Этот нравственный долг ответа за нас принц наш и принял пред своим Государем с особенным фантастическим, так сказать, убеждением, что русское дворянство, которое призвано было давать главный контингент будущих питомцев училища Правоведения, даст хороших и доблестных слуг Престолу. И принц нас не иначе называл, как своими правоведами, а мы принца иначе не называли, как "нашим" принцем. Этим "нашим" принцем он всегда был и для маленьких крошек и для выпускных "голиафов". Полюбленный нами с детского возраста, он для нас имел прелесть и обаяние легендарного, так сказать, волшебного принца, принца — доброго гения и, затем, серьезное, реальное значение нашего главного начальника и попечителя.
Уже на старших курсах училища мы поняли благодаря принцу, — а жизнь последующая еще прочнее в нас утвердила ту же мысль, — что ум не диво и не главное, а что главное — это сердце. С умом сколько глупостей делает человек, а с таким сердцем, какое билось у нашего принца, что представляла его жизнь, как не ряд светлых и полезных для России дел и лет, в течение которых он этим сердцем столько вдохновил людей к добру и к чести, а говорить он был не мастер и политикою и мудрствованиями не занимался. Мы знали из пережитого, что были Великие Князья с видными политическими ролями, но кто же из членов Императорской Фамилии сделал то, что принц сделал: из заботы, чтобы судьи в России стали честны, пожертвовать часть своего состояния на создание целого громадного училища Правоведения!..
Рядом с этим неистощимым для добра сердцем необыкновенна была и его скромность. Он себе ничего никогда не ставил в заслугу, ничего в себе не ценил: с утра до вечера отдавая всего себя на исполнение обязанностей, он не знал ни отдыха, ни самодовольства. У правоведов в наше время имелись две легенды: одна о создании училища, а другая о спасении училища Правоведения.
Вторая легенда гласила, что когда в 1848 году стали проявляться в некоторых учебных заведениях беспорядки политического свойства и что-то случилось тоже в училище Правоведения, Император Николай рассердился и хотел закрыть наше училище, но будто принц наш поехал к Государю и на коленях и со слезами умолял Его простить училищу и ему и что Император, тронутый до глубины сердца горем принца, пощадил его детище, хотя, как я выше писал, держал училище в своей опале и до 1853 года его не посещал. Явился Языков. Мы часто задавались вопросом: как такой взбалмошный человек мог приобрести доверие нашего принца? Но потом мы поняли причину этого доверия. Принц так был счастлив приездом Императора Николая в училище Правоведения и тем "спасибо", которое он высказал Языкову, что всю заслугу возвращения училища к порядку и к милости Царской он приписал к Языкову. И это чувство его связало с Языковым надолго. А у нас воззрения были другие. Мы понимали, что и здесь опять-таки имели дело с проявлением необыкновенной скромности и смирения нашего принца. А понимали мы это потому, что между нами никто не придавал Языкову значение спасителя училища, а все верили, что когда в училище пришла в среду воспитанников легенда о том, как принц выпросил у Государя прощение училищу и взял на себя ручательство за его, так сказать, возрождение, то в воспитанниках тогда, из любви и из уважения к своему принцу, родилась и упрочилась под влиянием чувства чести решимость не огорчать принца, а, напротив, радовать его и постоять за него хорошим поведением у Государя. А принцу и в голову не приходило, что он был любовью, к себе внушенною, единственный виновник снятия с училища Царской опалы, и все приписывал заслугам Языкова.
Скромность и смирение этого чудного старца принимали в нашем дорогом принце самые разнообразные проявления. Например, он как будто извинялся, когда делал кому-либо доброе дело. Глубоко я запомнил, как в 1854 году он обошелся с одним из моих товарищей. По домашним обстоятельствам воспитанник этот должен был выйти из училища из-за бедности своих родителей и поступил, надев солдатскую шинель, в ряды севастопольцев. Принц его позвал к себе, принял, как сына родного, обласкал, расцеловал, благословил и отпустил, и едва тот вышел из кабинета принца, как принц за ним бежит и, догоняя его, начинает извиняться и просит его принять от него, как личное одолжение, маленький пакет.
В этом пакете оказалась значительная сумма денег. И в извинение принц сказал эти чудные слова: я как отец, как отец, даю сыну.
Запомнил я другое проявление смирения в нашем принце. Один из классов наших составил заговор против нашего законоучителя, грозного протоиерея Богословского. По обычаю, все воспитанники должны были перед началом и после лекции подходить к законоучителю и целовать ему руку, получая благословение. Класс постановил, в отместку Богословскому за его дурные баллы, к нему не подходить. Тогда Богословский вышел из класса и сказал: отныне моя нога в этом классе не будет. Событие огромного размера: целый класс подвергнуть анафеме. Воспитатель летит к Языкову; Языков летит к принцу. Что же делает принц? Он приезжает в училище, собирает отлученный класс, говорит им от сердца: не хорошо, не почтительно. И затем приказывает классу идти за ним. Принц приходит к священнику на квартиру. Богословский выходит к принцу. Принц говорит ему: я привел к вам блудных детей, я за них извиняюсь перед вами и прошу их простить, а затем первый подходит к священнику, целует ему руку и принимает благословение. Нужно ли говорить, что через весь класс прошел, как электрический ток, порыв благоговейной любви к принцу, и каждый почтительно стал подходить к священнику, и каждый отдельно громко и убежденно произносил слова: простите меня, батюшка.
Да, в любви, в простоте и в смирении была для нас, его детей, нашего отца и попечителя, принца Петра Георгиевича Ольденбургского, его нравственная сила, — быть честным, быть верным слугою Царю и России, быть добрым и любить человека мы, правоведы, научились у нашего принца. И дорог он нам, как чудный и вечный идеал правоведа!
