Первой подняла голос Тамара Варазашвили.
– Товарищи! Я хочу сказать несколько слов, – негромко, но с ораторской интонацией сказала она, встав в центре вагона. – Мы должны требовать нормального снабжения водой. Мы изнемогаем. У каждой за спиной два, а то и три года тюрьмы. И какой тюрьмы! Мы все больны цингой, пеллагрой, алиментарной дистрофией. Кто дал этим людям право истязать нас еще и жаждой?
– Правильно, Тамара! – поддержала спокойно Хава Маляр, впервые за все время этапа повышая голос.
– Не говорите от имени всех, – раздалось с верхних нар.
– Я, конечно, не имею в виду тех, кто готов не только всему подчиниться, но и все оправдать, – продолжала Тамара.
– Да еще и подвести под все это теоретический базис!
Хава встала рядом с Тамарой, подчеркивая свою поддержку.
– Потом, объясните наконец, в чем дело? Куда девалась вода? Разве наш путь пролегает через пустыню Сахару? Почему они не могут набирать воду на станциях три раза в день?
– Что же вы предлагаете? Голодовку? – Это из угла, где сидят эсерки.
– Прекратите антисоветскую агитацию! Не мерьте всех на свой аршин! – Это Лена Кручинина.
– Я и адресую свои слова не всем, а только тем товарищам, которые не потеряли человеческого достоинства и уважения к самим себе.
– Правильно, правильно, Тамара! – Это уже многие, очень многие.
К двери пробилась, стуча бахилами, Таня Станковская.
– Давайте требовать! – резко заявляет она и, не дожидаясь одобрения своих действий, начинает колотить сухими синими кулачками в вагонную дверь.
Поезд уже снова замедлил ход, приближаясь к очередному полустанку.
– Воды-ы-ы! И уже кто-то:
– Негодяи! Мучители! Не имеете права! Нет на вас Советской власти?
И чей-то отчаянный вопль:
– Вагон разнесем! Стреляйте! Все равно один конец! Воды-ы-ы!
Топот ног по платформе. Рывок! Дверь настежь! Пять конвоиров во главе с Соловьем-разбойником.
– Молчать! – кричит он, и его глаза наливаются кровью. – Рехнулись, что ли? Бунтовать? А ну говори, кто застрельщик?
И так как на вопрос, конечно, никто не отвечает, он хватает оказавшуюся ближе всех к дверям Таню Станковскую и совсем незаметную молчаливую Валю Стрельцову. Он приказывает отвести их в карцер как зачинщиков бунта. Тогда вперед выходит Тамара.
– Мы требуем воды, – спокойно говорит она. – Все требуем. А те, кого вы взяли, ни в чем не виноваты. К тому же Станковская очень больна, она не перенесет карцера.
Хава говорит еще спокойнее и еще тише Тамары:
– Мы не верим, что в Советской стране могут истязать людей жаждой. Мы считаем это произволом конвоя и требуем нормального снабжения водой.
– Я вам покажу требовать! – задыхаясь не только от злости, но и от удивления, гремит Соловей-разбойник. В нем сейчас ничего общего с тем Соловьем, который почти по-человечески воспринимал пушкинский текст. – Мищенко! На карцерное их всех! А приедем – покажу им где раки зимуют! Небо с овчинку покажется! – Он делает неопределенное движение в сторону Тамары и Хавы, но после минутного колебания отворачивается от их спокойных взглядов, делая вид, что действительно считает зачинщицами водяного бунта еле стоящую на ногах Таню и безликую молчальницу Валю Стрельцову.
Конвоиры уходят, уводя двух заложниц. Но вагон не усмирен. Вслед конвою несутся удары десятков кулаков по стенам вагона, по дверям. Летит все тот же разъяренный вой:
– Воды-ы-ы!
Теперь уже никто не поднимается с нар. Щель в двери закрыта. Болт закручен наглухо. Хлебные пайки сокращены почти вдвое. Баланды не приносят. Карцерное положение.
Но это все почти никого не расстраивает. Вернее, почти никто не замечает этих ухищрений Соловья-разбойника. Не до того. У всех одна мысль – Таня не выйдет живой из карцера.
У Тамары опустились плечи. Она почти перестала откидывать назад голову. Три дня подряд она заявляет раздающему хлеб конвоиру Мищенко, что произошла ошибка: не Станковская, а именно она, Тамара Варазашвили, первая предложила требовать нормального снабжения водой.
– Второй же была я, а не Стрельцова. Могут подтвердить очевидцы, – тихим голосом добавляет Хава Маляр, и ее лицо оперной Аиды бледнеет.
Но Мищенко пуще всего не любит, когда эти шибко грамотные бабенки начинают балакать на своем птичьем, ученом языке.
– Ничого не бачил! Ничого не чул! – бурчит он флегматично. – Староста, рахуй, давай пайки!
Но Фиса Коркодинова – недаром ее еще в Нижнетагильском горкоме комсомола считали отличным массовиком – чувствует: разве так надо с Мищенко разговаривать?
– Гражданин начальник, – она вытягивается в струнку. – Разрешите обратиться…
Мищенко польщен до невозможности: «Гм… Уважительная девка, ничего не скажешь…»
– Ну, давай, – приосанивается он, – тильки покороче…
– Разрешите, гражданин начальник, мне как старосте узнать, на сколько суток зэка Станковская посажена? Мне для учета… Когда срок ей?
– Ну, ежели для учету, могу сказать. На пять… Пислязавтра туточки буде…
Но их привели к концу этого же дня. Соловей-разбойник сообразил, что проволочка с оформлением акта о смерти будет немалая. Так уж лучше довезти до транзитки, а там пусть разбираются сами.
Свободное копирование
