«День Ангела» (продолжение)

«День Ангела»  (продолжение)

Когда я спрашивал кого-нибудь, когда же приедет брат Иван, мне отвечали, что будет такой день.

— Какой день? — спрашивал я.

— Будет, будет! — отвечали мне. — Такой день, когда мы дождемся его.

Все с надеждой переглядывались друг с другом. Мне были непонятны эти взгляды. По-моему, они играли в какую-то давно сложившуюся игру, которая им уже наскучила, но они, тем не менее, соблюдали ее правила, хотя ничего общего с их жизнью эта игра не имела. В эту игру я играть не хотел. Да что мне до неё! Что-то там придумали, как-то дурачат друг друга. Мне это было

просто неинтересно. Я видел, что у них это все не совсем ловко получается. Концы с концами не сходятся, а надо же — твердят все одно. Меня поэтому считали дураком и выродком. Да я и сам считал себя выродком. И это был

еще один вопрос к моему брату Ивану: почему я являюсь дураком и выродком? Действительно, почему так получается? Я подозревал, что с приездом брата связано прекращение этой их скучной игры: «Еще бы! — думалось мне, — он не такой человек, как все эти люди».

В доме у нас каждый существовал сам по себе, двигаясь по своей орбите. С большой точностью можно было определить, где находится мать в данный момент, что делает отец. Даже более того — если какую-то из вещей

их круга передвинуть, сместить, то это здорово нарушит заведённый порядок. Например, после обеда отец всегда шёл в свою комнату, садился на стул и ковырял в зубах. Затем вставал, подходил к окну и что-то выглядывал там, вдали, за синей полоской леса. Я однажды, чтобы проверить свои наблюдения, переместил стул и затаился под столом. Отец отошёл от окна, прошёл по комнате раз, другой и, повернувшись на третий, сел на то место, где должен стоять стул. Удивление его было огромно. Он резко вскочил и снова сел на то место. На этот раз резко, настойчиво. Половицы вздрогнули и пылинки в солнечном свете зароились, заклубились.

— Мать твою за ногу! — рявкнул он удивленно и задумался.

С тех пор на стул он больше не садился, а ходил по комнате и занимался своими делами.

Я до сих пор не знаю, сколько в нашем доме было комнат. Было очень много дверей, окон, полочек, перегородок, ниш, клетушек и закутков. Одно рушилось, другое достраивалось. В хорошем настроении отец ходил с

ножовкой и топором, что-то подрезал и приколачивал, достраивал и перестраивал. И так велось из поколения в поколение. В коридорах стояли сундуки и комоды, источенные, как решето. Из них сыпалась жёлтая тоскливая мука. А на полках стояло закаменевшее варенье, грибы в банках, подсвечники и хомуты от подохших лошадей. Я был уверен, что где-то в недрах дома еще ходит какая-нибудь старушка, забытая родственниками и смертью.

Я сомневаюсь, что отец мог вполне точно ориентироваться в доме. Однажды, когда он искал облигации государственного займа на развитие машиностроения, он залез в такие закутки, что не мог выбраться оттуда до вечера. В ярости отец ревел и матерился, стены тряслись от ударов, и, если бы не мать, — он так бы там и остался.

   Постепенно город, что был где-то далеко за синей горой и от которого в сильный ветер доносился до нас запах конфет и кислятины, разросся, и наша местность по причине близости моря вдруг оказалась дачной. Соседи стали пускать к себе в дома и времянки дачников, имея с этого, как они говорили, навар.

Жизнь резко изменилась. Учитель истории устроил себе туалет дома, так как регулярно кто-то кидал ему в сортир дрожжи.

Льва Давыдовича в первый раз за всё время не побили, потому что была пятница, и понаехал посторонний народ. Он ходил недовольный, подозрительный. Поговаривали, что собирается куда-то уехать. Его жена Сара стала подолгу гулять вечерами по пустынному берегу залива и писать стихи. Ее даже напечатали где-то за границей, в далекой стране под названием Лихтенштейн.

Нашего попа стали именовать батюшкой. Он побелел лицом и завёл дружбу с детьми.

— Вот натру голову чесноком и схряпаю! — любил говорить он им. Дети принимали его за своего и иногда даже цепляли ему сзади на засаленную рясу проволочку с привязанной тряпкой.

К этому времени мне исполнилось уже лет восемь или одиннадцать, неважно. Меня никто не трогал. Почему-то все считали, что, если я дурачок, то это обязательно должно быть опасно для окружающих.

Сестры выросли и стали сторониться друг друга. Каждая из них ходила с какой-то своей, только ей известной особой тайной, и тяжесть этой тайны выражалась лишь в синеве под глазами.

Вера всего на три года была меня старше, комнатка её была где-то на другом конце дома, где я был всего один раз — попасть туда из-за заваленных переходов, многочисленных коридорчиков, кончающихся тупиками, было

не так-то просто. Ночью я как-то набрел на её комнату. Пахло ладаном, хвоей. Вера лежала в ночной рубашечке, из которой она давно выросла, сложив руки на груди и прикрыв глаза. Вокруг горели свечи — большие и маленькие. Висели портретики различных людей. Все они строго смотрели на происходящее, и что самое интересное — все они были евреями. Вера заметила меня, приложила палец к губам и махнула рукой, чтобы я смылся. Но я никуда не ушёл, а остался сидеть в углу. Наступила такая тишина,

что у меня чуть не лопнули струны в ушах. Потом Вера стала шептать что-то, но я никак не мог разобрать что. Губы её, всегда красные, словно разрезанные помидоры, стали белеть, и из глаз потекли слёзы. Я тоже заплакал. Вдруг колыхнулась занавеска, и через окно в комнату сестры совершенно бесшумно проник красивый молодой еврей. Он с улыбкой посмотрел на меня, заправил за уши длинные немытые волосы и сел на краешек кровати. Вера открыла глаза, словно она притворилась, что спит, и улыбнулась. Парень взял её руку в свою, погладил. Одет он был очень плохо, но всё на нём сидело как-то ловко, движения парня были порывистые, но точные, и когда задрипанный плащ облегал его фигуру, чувствовалось,

что он очень силён. Вера положила свою голову ему на колени. Парень стал перебирать ее густые, искрящиеся при свечах, каштановые волосы.

— Тебе хорошо со мной? — спросил он ласково. Вера кивнула. Парень наклонился, поцеловал ее за ухом.

— Щекотно! — смеясь, сказала Вера.

Парень тоже засмеялся и еще раз поцеловал. Я решил им не мешать, тихонько встал и пошёл. Парень остановил меня, легонько хлопнул по плечу и кивнул на прощание.

Надя была тихая, часто краснела, словно зная, что её мысли все читают. Действительно, она была такой, что всё, что она думала, было написано на её лице. Было забавно смотреть, как одна мысль сменялась другой. Говорила

же она совсем не то, что думала, говорила она много, но как-то неуверенно, словно боясь, что ее прервут.

Любка была совершенно другого склада — без смеха не могла сказать и двух слов. Все ей было весело. Жила она невдалеке от моей каморки, и что мне в ней нравилось, так это то, что по утрам она пела частушки, а по ночам у неё были гости, неизвестно откуда появлявшиеся, — дверь на ночь крепко запиралась. Может, она и одна могла разговаривать на несколько голосов — это было вполне возможно. Я часто к ней заходил. В комнате у неё стояло огромное зеркало, которое отец привез из города, выменяв его за кусок сала. Люба медленно раздевалась перед этим зеркалом, улыбаясь той — другой

Любке в зеркале. Им вдвоём было очень хорошо. Они понимали друг друга, и делали всё, чтобы их нежная дружба и близость доставляли им удовольствие от общения друг с другом. Им больше никого не нужно было. Я уходил от них, тяготясь своей ненужностью.

Временами мной овладевало чувство тревоги, хотя я никогда уже ничего очень не боялся. Но иногда, особенно когда я слышал голос, тот — за кручами, то тихий, грустный, то резкий и настойчивый, казалось, что

должно случиться что-то непоправимое и страшное, и всё вокруг менялось, приобретало иной, зловещий смысл.

Я запирался в комнате, забивался в угол и сидел там часами, вздрагивая при каждом шорохе. Все происходило как во сне. И события происходили так, как вылетали слова у учителя, — беспорядочно — какое успеет произойти скорее. Если падала со стола кружка, то как раз в тот момент, когда воображаемый мною волосатый странный человек прокрадывался из одного угла комнаты в другой. Я не мог понять, что же происходит раньше: падает кружка и потом пробегает человек или же наоборот. Предполагаемое начинало сливаться с действительностью, и я никак не мог отличить одно от другого, так странно и причудливо сплеталось всё это. Мне начинало казаться, что это так и существует — всё вместе, неразрывно. И вот в такие минуты меня осеняли удивительные догадки — я ясно видел ход событий, которые произойдут потом, через много дней. Для этого надо представить

реку в ледоход. Посмотреть на всё внимательным и спокойным взглядом, а затем вздохнуть глубже, перебежать по льдинам на другой берег. Очень интересно потом смотреть, как долго качаются тяжелые льдины, словно хотят сбросить со своей скользкой спины невидимый груз.

Эти минуты бывали редко, но я их всегда боялся. Страшно увидеть неприятное событие, которое произойдёт через какое-то неопределённое время, но к которому неотвратимо идёшь, и изменить ничего совершенно невозможно. И самый лучший выход остаётся — забиться в угол и ждать, когда оно навалится.

Следующей весной отец, поддавшись искушению, решил взять на постой, как он по-кавалерийски выразился, дачников. Он придирчиво отбирал желающих поселиться в нашем доме на всё лето. Не подошел ни очкарик, который все упирал на то, что он — кандидат наук, ни высокий с седыми космами гляциолог. Отец презрительно оглядывал их с ног до головы и ехидно спрашивал:

— Небось кукарекаете по ночам?

Кандидаты на постой почему-то начинали рыпаться, оскорблялись и уходили, называя отца старым идиотом.

Первым у нас в доме поселился человек по имени Сева. Он подошёл к отцу, весело хлопнул его по спине и подмигнул. Отец хохотнул и сразу же уступил ему лучшую комнату с окнами в сад.

На Севе был светлый костюм, который топорщился, будто набитый соломой — такие жесткие и густые волосы росли у него на теле.

— Бэрём кустюмом и интеллектом, — загадочно сказал Сева. С ним были красивая жена и дочка лет десяти.

— Валентина, преподаватель испанского языка, — представилась

женщина, и сказала что-то по-испански.

— Алла… — смущённо спохватилась дочка Севы, когда мать толкнула её в бок, — семпленем мижур.

— Ну и слава богу! — ответил отец умиротворенно.

— Она того… — сказал Сева отцу, кивнув на жену…» *.

(Продолжение следует)

   *«День Ангела» (Окончание этой маленькой повести было утеряно, да и, казалось бы, ничего, как говорится «аллах дал, и аллах взял», но её пришлось дописать спустя несколько лет, так как группа однокурсников и товарищей в составе С.Сельянова, Н. Макарова, Г. Минаева и др., невзирая на ст. 70 УК РФСР, решили снять по ней одноимённый фильм. Что и было сделано подпольно. Фильм делался несколько лет и во времена перестройки был легализован, получил многие призы и даже номинировался на Каннском фестивале, однако).