Отец слабел. Я видела, что ему с каждым днем, с каждым моим посещением все хуже и хуже.
Еще в сентябре-октябре он работал. Тогда все ленинградские фабрики переоборудовались на производство боеприпасов. Отец занимался этим — это была его оборонная работа. И он отдавался этому с большим энтузиазмом.
Когда-то была служебная машина. Потом машины не стало. И он стал ходить пешком с одного завода на другой — а расстояния-то громадные! Когда-то ходили трамваи, но потом все они остановились. И однажды отец пришел и сказал: «Я по дороге упал, и меня поднимали». Прошло еще две недели, он пришел и сказал: «Сегодня я упал, и меня уже не поднимали».
С этого момента отец оставался дома. К нему приходили инженеры с работы (тогда это называлось Специальное снарядное бюро № 24, если память мне не изменяет). Одновременно отец был преподавателем Политехнического института, у него были аспиранты; приходили инженеры с заводов.
Они рассматривали какие-то проекты, что-то обсуждали. Помню, когда они уходили, отец откидывался, весь белый, и по лбу у него тек пот. Изнемогая, он все-таки работал. Он говорил мне: «Я очень жалею, что ты не уехала. Если все-таки немцы войдут в город, ты совершенно не представляешь себе, что такое вражеская оккупация».
Отец никогда не говорил ничего плохого о способе правления, который был тогда. Не знаю, насколько он был в курсе всего, что мы знаем теперь, когда мы так много прочитали о лагерях, о тюрьмах. Но, конечно, что-то отец знал. И все же, когда я его спрашивала: «Папа, ну вот скажи — лучше стало после революции жить?», он говорил: «Ты знаешь, я был близко знаком с бытом уральских рабочих до революции и знаю, как они жили после революции, когда я тоже постоянно бывал на уральских заводах. Так вот — да, они стали жить лучше. Теперь у них лучше жилищные условия. Они получили возможность образования. Это нельзя сравнивать с тем, что было до революции».
Во время войны отец уже не боялся ареста. По-видимому, непосредственная опасность его обошла; он работал на оборону, был засекречен по самую макушку, даже макушки уже, наверное, не оставалось; работал он над производством снарядов морской и полевой артиллерии. Закалка снарядов, производство качественной стали всегда были главной профессией отца. Это и было дело, за которое и на котором отец умер. Группе инженеров удалось за короткий срок (среди них был, знаю, академик Гудцов, с которым я потом разговаривала в Москве, будучи аспиранткой) перевести закаливание качественных сталей особых сортов, идущих на снаряды, с льняного масла на воду. Это, во-первых, была колоссальная экономия. Во-вторых, в условиях блокады новый метод закаливания дал возможность отдать льняное масло на пропитание рабочим.
В основном это делалось на Путиловском заводе. Отец часто там бывал, пока мог ходить. Именно эта операция — перевод закаливания качественных сталей с масла на воду — была отмечена Сталинской премией. Среди награжденных был и Гудцов.
Отца уже не стало — отец умер.
Может быть, надо было куда-то ходить, что-то просить, что-то доказывать. Но мне было не до того…
