И когда мама нашла, наконец, подходящую квартиру на следующей станции метро, в Рудове, всё пошло не так чтоб очень идеально. Клаус теперь почти всегда был там, и всё как-то мешался под ногами, не знаю! Собственно, он был также мил с нами, но одновременно он как стеной стал между мной и мамой. Я не могла смириться с этим. Клаус так никогда и не стал мне родным. Ну а кроме того, я просто и слышать ничего не хотела от человека, которому только чуть за двадцать! Я обходилась с ним всё агрессивней.
Мы постоянно ссорились друг с другом, совершенно из-за мелочей, причем я же часто и провоцировала эти ссоры. Помню, мама подарила мне на мой одиннадцатый день рождения маленький проигрыватель, – такую коптилку, и пару пластинок: диско, там, и всякую еще тинейджерскую музыку. О, я ставила пластинку и врубала патефон на такой громкости, что оглохнуть можно! Как-то Клаус зашёл ко мне в комнату и просил прикрутить этот грохот. Я, естественно, пропустила его слова мимо ушей. Он зашёл снова и просто убрал иглу с пластинки, но я поставила её опять, а сама стала перед патефоном, чтобы он не мог подойти. Тогда он схватил меня и отпихнул прочь.
Тут я уж совершено взорвалась, и мы чуть не подрались.
Когда мы вот так с ним лаялись, мама осторожно становилась на мою сторону.
Глупо, конечно, но когда наша с Клаусом ссора разрасталась уже до скандала между ним и мамой, я чувствовала себя виноватой! Просто кто-то был лишним в квартире…
Но хуже всего были не эти эпизодические ссоры, тихие вечера, когда мы все мирно и чинно сидели в гостиной. Клаус бессмысленно листал журналы с картинками или беспрерывно щелкал программами. Мама пыталась заговаривать то с ним, то с нами, но никто не мог сказать в ответ ни слова. И тогда в квартире становилось просто до жути неуютно. Нам с сестрой начинало казаться, что нас вроде как слишком много в комнате, когда мы говорили, что хотим выйти, никто, в общемто, и не возражал. Ну, Клаус-то уж точно был доволен, когда нас не было! Мы с сестрой старались проводить всё свободное время на улице и пореже заглядывать домой.
Сейчас я не упрекаю Клауса ни в чем. Ему было только двадцать или двадцать два, и он, конечно, не имел никакого понятия о том, что такое семья. Он совершенно не понимал, как сильно мы зависим от нашей мамы, и как она дорога нам. Она бывала дома только вечерами и по выходным, и всё это время она нужна была нам, только нам, – ведь мы так мало её видели! Он, Клаус, ревновал её к нам, и мы ревновали её к нему. Ну а мама, конечно, хотела быть с нами, детьми, и при этом не потерять своего друга, и все требовали от неё слишком многого!
На всё происходящее я реагировала громко и агрессивно, сестра – та была потише.
Хотя и ей было непонятно, за что она тут страдает. Всё чаще она говорила мне, что хочет вернуться к отцу. Папа теперь действительно предлагал нам переселяться к нему, но мне это казалось чистым безумием после всего, что мы с ним пережили.
Хотя, не знаю, – с тех пор, как они с мамой разъехались, его вообще как будто подменили! Он нашел себе новую молодую подругу, и с каждым разом, как мы его встречали, он выглядел все беззаботнее. Со мной он обращался очень ласково и приветливо и даже подарил мне щенка, опять дога.
