14 «— Какие немцы?
— Танки и пехота
— Где?
— В четырехстах метрах отсюда»
В записках сказано, что мы были уже почти у Березины, когда нашу машину остановили выскочившие из лесу бойцы. Недавно заново проехав эту дорогу, я понимаю, что все было не совсем так, как мне тогда сгоряча показалось. В середине дня 30 июня мы не могли оказаться в километре от Березины, там в это время были уже немцы. В действительности мы совсем немного не доехали до реки, но не до Березины, а, как я теперь понимаю, до той маленькой речки Ола, на которой, на другой переправе через нее, километрах в десяти юго-восточнее, как раз в это время пытался задержать немцев генерал Коробков. И не в двух километрах от Бобруйска, а примерно в двадцати у этой речки Ола, через которую, наверно, переправилось несколько немецких танков с десантами, вела бой та группа бойцов, остатки которой остановили нас на шоссе.
И кто знает: сами ли они спутали Березину с Олой или просто кричали нам о немецких танках и пехоте, только что переправившихся через реку, а мы, держа в уме Березину, решили, что речь идет о ней?
А теперь о самом главном, о чем мне хочется рассказать в связи с этими страницами записок, — о том сплаве героического и трагического, который характерен в эти дни для действий нашей авиации.
Вполне понятно, что первое же известие о том, что немцы начали переправу у Бобруйска, грозившую тяжкими последствиями для всего южного крыла нашего Западного фронта, вызвало в штабе фронта острую тревогу. В момент, когда, по существу, это направление оставалось открытым, когда его защищали только остатки разбитой в боях 4-й армии, штаб фронта связывал свои последние надежды на выигрыш времени и задержку переправы с действиями нашей авиации. Очевидно, этими соображениями продиктована та короткая тревожная телеграмма, которую я обнаружил среди других документов тех дней. Судя по всему, она была дана утром 30 июня.
«Ответственного дежурного зовите. Всем соединениям ВВС Западного фронта. Немедленно. Всеми силами эшелонированно группами уничтожить танки и переправы в районе Бобруйск».
Телеграмма подписана командующим фронтом Павловым и Таюрским, вступившим в командование воздушными силами Западного фронта после гибели застрелившегося в первые дни войны генерала Копец.
Среди этих же бумаг подшита другая телеграмма, прямо связанная с первой:
«Немедленно передать приказ командирам 42-й, 52-й, 47-й (очевидно, авиадивизий. — К. С.), 3-му корпусу дальнего действия, 1-му и 3-му тяжелым авиаполкам».
Далее в ленте переговоров следует вопрос:
«— Это входит в задачу 42-й, 52-й дивизий?
— Кто спрашивает?
— Оперативный дежурный 42-й.
— Всем частям, которые размещаются на аэродромах… (Далее в документе идет длинное перечисление аэродромов. — К. С.). Немедленно передайте всем. Исполнение доложите сюда.
— Кому и куда?
— Передано. Все. Выполняйте. О вылетах докладывать немедленно. Все. Ясно?
— Ясно. Передаю».
На бланке переговоров помечено: «30, 12.50».
Речь, несомненно, идет о передаче телеграммы Павлова и Таюрского.
Надо думать, что по этой категорической телеграмме штаба фронта было поднято в воздух и брошено на Бобруйск все или почти все, чем располагала к тому моменту бомбардировочная авиация Западного фронта и приданный ей Ставкой 3-й дальний бомбардировочный корпус.
Я не располагаю полными сведениями о том, сколько бомбардировщиков ТБ-3, о которых идет речь в записках, действовало на Западном фронте к утру 30 июня. Но всего за сутки до этого их было 85, а через двадцать дней после этого их осталось в строю только 35.
Из целого ряда донесений видно, что эти мощные, с большим радиусом действия тяжелые бомбардировщики, которые когда-то успешно высаживали на Северный полюс Папанина, а уже в 1939 году на Халхин-Голе из-за своей тихоходности (180 километров в час) использовались только ночью, здесь, на Западном фронте, входили если не исключительно, то главный образом в состав 1-го и 3-го отдельных тяжелых авиаполков, подчинявшихся командиру 3-го дальне-бомбардировочного авиакорпуса.
Тридцатого июня, как видно из донесений, по переправам, немецким танковым колоннам и тылам в районе Бобруйска наносили удар не только ТБ-3, а и другие бомбардировщики, в том числе СБ и Пе-2.
В сводке о потерях материальной части авиацией Западного фронта говорится, что за 30 июня нами было потеряно на Западном фронте 88 самолетов, в том числе 24 сбиты в боях, 18 — зенитной артиллерией и 40 не вернулись с выполнения боевых заданий. В той же сводке сказано, что 30 июня 3-м авиакорпусом, в составе которого действовали оба полка ТБ-3, была потеряна 21 машина. Из них 5 сбиты в воздушных боях и 16 не вернулись с боевых заданий.
В число этих потерь за 30-е, очевидно, входят и те восемь ТБ-3, гибель которых я своими глазами видел над шоссе Могилев — Бобруйск.
Относительно более современные самолеты, в том числе СБ, использовались для бомбежки переправы и немецких танков в районе Бобруйска еще в предыдущие дни. В сводке за 29 июня сказано, что утром этого дня двадцать девять СБ вылетели для бомбардировки немецких танков в район Бобруйска, а в середине того же дня СБ сделали еще пятьдесят девять самолето-вылетов тоже в район Бобруйска для уничтожения переправ через Березину.
Очевидно, тяжелые потери, понесенные летавшими на бомбежку СБ в предыдущие дни, и опасное положение, создавшееся после переправы немцев через Березину, заставили 30-го утром командование фронта принять то отчаянное решение, которое содержится в его телеграмме, звучащей буквально как «SOS», — поднять в воздух и тут же, немедленно, днем бросить в район Бобруйска на немцев все, что было под рукой, в том числе и тихоходные ночные бомбардировщики ТБ-3.
Не берусь оправдывать это решение, но хочу обрисовать обстановку, в которой оно было принято.
Целый ряд документов говорит о том, что 30 июня наша авиация, в том числе и ТБ-3, нанесла немцам под Бобруйском чувствительные удары и по крайней мере частично выполнила свою задачу. В донесениях летчиков говорится о бомбежке скоплений немецких танковых частей на переправе и в лесу севернее Бобруйска, о бомбежке Бобруйского аэродрома, о том, что выполнено задание зажечь лес в районе другой переправы, южнее Бобруйска, говорится о том, что в Бобруйске пожары, а мост через Березину взорван, о бомбежке механизированных частей немцев юго-западнее Бобруйска и немецких тылов на дорогах Глуша — Бобруйск.
Эти донесения летчиков подтверждаются рядом донесений с земли. В одном из них указывается, что начатая немцами через Березину переправа прервана налетом нашей авиации, в другом сообщается, что семь наших бомбардировщиков бомбят переправу противника… Есть и другие донесения такого же характера.
Таким образом, летчики сделали все, чтобы выполнить задачу, поставленную перед ними категорической телеграммой штаба фронта. Другой вопрос, чего это стоило в условиях, когда немецкая истребительная авиация безраздельно господствовала в воздухе.
В ряде сообщений, следовавших одно за другим, авиаторы доносят, что во время выполнения заданий непрерывно подвергаются атакам немецких истребителей, что на Бобруйском аэродроме находится около двадцати «мессершмиттов-109», что немцы посадили на ряде других ближайших аэродромов много «мессершмиттов-109». Все это дополняется целым рядом донесений об ожесточенном огне немецкой зенитной артиллерии, действия которой в дневных условиях были особенно сокрушительны по тихоходным ТБ-3.
Трудно сказать, гибель каких именно ТБ-3 я видел тогда, 30-го в середине дня, над Бобруйским шоссе. По донесениям, в этот день сюда ходили и понесли потери 1-й и 3-й тяжелые бомбардировочные полки, летавшие на ТБ-3.
Входивший в тот же 3-й авиакорпус 212-й бомбардировочный полк, судя по донесениям, примерно в это же время — с 15.30 до 16.30 — бомбил немецкие мехчасти юго-западнее Бобруйска и переправу через Березину.
Из этого полета из двадцати шести машин не вернулось на аэродром девять, причем два экипажа с погибших машин, как впоследствии выяснилось, спаслись.
Таким образом, то, что я видел тогда, двадцать пять лет назад, было лишь частью общей трагической картины, которая развернулась в этот день в небе над Бобруйском.
Приведу несколько отрывков из документов, дающих представление о разных подробностях этой картины.
«Из четырех кораблей, не вернувшихся с боевого задания 30-го, прибыл вчера зам. командира эскадрильи старший лейтенант Пожидаев, который официально доложил следующее:
а) корабль Пожидаева произвел взлет с аэродрома Шайковка в 16.18. Задание выполнено. Время бомбометания 18.05. с высоты 1000 м. В районе цели корабль был атакован истребителями типа „мессершмитт-109“. Корабль сгорел. Командир корабля Пожидаев выпрыгнул на парашюте, получив ранение в ногу и ожог лица. Остальной состав экипажа погиб.
По докладу командира корабля Пожидаева, второй ведомый корабль был также сбит истребителями. Корабль сгорел. Четыре человека из экипажа выпрыгнули на парашютах. Последствия неизвестны. Остальной состав экипажа погиб.
О двух последних кораблях, не вернувшихся с задания, никаких сведений нет».
«…30.VI лейтенант Тырин получил боевое задание разрушить речную переправу у города Бобруйск. Вылетев на боевое задание днем, экипаж встретил в районе цели сильный огонь артиллерии. Несмотря на это, командир корабля упорно шел на выполнение задачи. Получив сильное повреждение, экипаж все же боевую задачу выполнил… Капитан Прыгунов, несмотря на сильный огонь зенитной артиллерии и преследование истребителей противника, вывел горящий самолет на свою территорию и посадил его. И этим спас жизнь всему экипажу».
Кто знает, может быть, какой-то из этих документов составлен на основе доклада одного из тех летчиков, которых мы везли на своей полуторке в Могилев? Не берусь утверждать, что это так, но похоже. Во всяком случае, у капитана Прыгунова, как это видно из его боевой характеристики, тоже был орден Красного Знамени за финскую войну, как и у того летчика-капитана, которого мы везли…
В донесениях бомбардировочных авиаполков, действовавших над районом Бобруйска, встречается несколько упоминаний о сбитых «мессершмиттах». Как ни велико было неравенство в силах между «мессершмиттами», имеющими скорость 540, и ТБ-3, имеющими скорость 180 километров, все-таки в этой разыгравшейся в воздухе трагедии не все немецкие истребители остались безнаказанными. Очевидно, это следует объяснить мужеством хвостовых стрелков на наших бомбардировщиках: даже в безнадежном положении, с горящих самолетов, они продолжали вести огонь и иногда сбивали тех немцев, которые, рассчитывая на полную безнаказанность, приближались вплотную к подбитым, дымящимся бомбардировщикам.
В некоторых донесениях указывается, что часть экипажей самолетов выбросилась и вернулась на аэродромы, а стрелки этих же самолетов были убиты в воздухе. Во всяком случае, я своими глазами видел два сбитых «мессершмитта». Да и тот немецкий бомбардировщик, из которого, по словам Котова, выбросились на парашютах два человека, скорей всего был тоже не бомбардировщик, а двухместный истребитель «мессершмитт-110».
Упоминаний о действиях нашей собственной истребительной авиации в районе Бобруйска за этот день — 30 июня — нет ни в одном из донесений вернувшихся на аэродромы бомбардировочных экипажей. Очевидно, наши истребители или вообще не летали в тот день в район Бобруйска, или их было очень мало.
Потери нашей авиации на Западном фронте были с самого начала тяжелыми. По данным, которые тогда, сразу, очевидно, не могли быть еще полными, она только за первый день войны потеряла 738 самолетов, из них 528 на земле. При этом в документах указано, что «потери падают главным образом на дивизии, оснащенные новейшими машинами». В следующие дни в «Журнале боевых действий войск Западного фронта» стоят не такие оглушительные цифры, но все равно тяжелые. 23 июня — 125 самолетов, 24-го — 71, 26-го — 89. Каждый день первой недели войны приносил тяжелейшие потери.
Но трагедия, которая произошла в районе Бобруйска 30 июня с нашими пошедшими на дневную бомбежку ТБ-3, видимо, обратила на себя внимание даже на общем тяжелом фоне. Об этом свидетельствует телеграмма, посланная на следующий день, 1 июля, командиром 3-го дальнего бомбардировочного корпуса полковником Скрипко (впоследствии маршал авиации):
«Вручить немедленно командующему ВВС фронта. Могилев… Чрезмерно большое количество потерь 30 июня дальней бомбардировочной авиации происходило из-за отсутствия наших истребителей над целью и неподавления огня зенитной артиллерии… Для действий дальней бомбардировочной авиации прошу указать, когда можно иметь обеспечение истребителями и штурмовые действия по зенитной артиллерии. Прошу подтвердить возможность посадки… истребителей прикрытия. Полковник Скрипко».
На этой телеграмме стоит карандашная резолюция командующего ВВС: «Все истребители летают в районе цели. Таюрский».
Можно допустить, что резолюция в той или иной мере отвечала действительности. Другой вопрос, что это значило — «все истребители». Сколько их было в наличии и каких? Я вернусь к этому чуть позже.
Вслед за телеграммой последовала еще одна записка полковника Скрипко, который не мог смириться с происшедшей накануне трагедией:
«Повторно прошу для обеспечения удара дальних бомбардировщиков прикрыть истребителями. Действия дальних бомбардировщиков в районе Бобруйск в период с 12.00 до 15.00», то есть опять-таки днем.
Еще одна записка, очевидно, посланная в тот же день: «Командующему ВВС Западного фронта. Полковник Скрипко ждет ответа на свою записку об обеспечении истребителями. Майор Детищенко».
В ответ на эти призывы из штаба ВВС пошла телеграмма, датированная тем же 1 июля командиру 43-й авиационной дивизии: «Прикрыть действия 3-го авиакорпуса по Бобруйску с 12.00 до 15.00».
Какими силами было осуществлено это прикрытие, проверить по документам не удалось. Но, видимо, с истребителями дело обстояло по-прежнему тяжело. Об этом свидетельствует одно из последующих донесений:
«При действии дальней бомбардировочной авиации днем в хороших условиях погоды по наземным целям, как правило, несем большие потери от зенитной артиллерии и истребительной авиации. За все время работы частей авиакорпуса по вашему заданию прикрывались истребителями только 4 раза… Скрипко».
И уже совсем в заключение — выдержка еще из одного документа за июль 1941 года: «Начальнику штаба ВВС Западного фронта. Убедительно прошу давать задания на боевые вылеты не позже 18–19 часов, иначе ежедневно приходится выпускать по тревоге. Мне известно, что Ворошилов нехорошо отозвался о тех, кто днем пускает ТБ-3… За полеты в светлое время мы уже имеем большие потери. Состояние материальной части 3-го полка очень плохое… Осталось всего 12 кораблей…» Документ свидетельствует о том, что экипажам ТБ-3 приходилось и в дальнейшем ходить на смертельные для них дневные задания. Не берусь судить сейчас, в какой мере это была вина начальства и в какой мере результат ужасной необходимости. Во всяком случае следует учесть, что на 21 июля 1941 года на всем Западном фронте у нас было только двадцать семь вполне современных по тому времени дневных бомбардировщиков Пе-2.
Конечно, не чья-то злая воля была причиной трагедии, которую я видел над Бобруйском. Наверно, тут сыграли свою роль и просчеты, и нераспорядительность, и отсутствие надежной связи — словом, все то, что имело место в первые дни войны везде и всюду. Но все же главной причиной, думается, было просто-напросто то, что после огромных потерь, понесенных ею на аэродромах в первые же часы войны, наша истребительная авиация Западного фронта физически не могла прикрывать большую часть вылетов бомбардировочной авиации.
Маршал А. И. Еременко в своих воспоминаниях «На Западном направлении» указывает, что при вступлении его в командование Западным фронтом, по его тогдашним сведениям, там оставалось всего шестьдесят самолетов. «На другой день 1 июля нам доставили еще 30. Из 90 самолетов 29 были истребители…»
Даже если эти цифры по каким-либо причинам неполны, они все равно очень характерны.
Я не разыскал цифры наличия авиации на Западном фронте к началу июля, но думаю, что об этом может дать известное представление более поздняя сводка ВВС Западного фронта — за 21 июля 1941 года. Судя по этой сводке, на тридцатый день войны на всем Западном фронте у нас осталось (очевидно, с учетом поступивших за эти дни пополнений) всего семьдесят восемь истребителей. Причем из них только пятнадцать были современными, двенадцать МиГов и три ЛаГа. А все остальные были устарелые И-16, И-153 и И-15. Последних, самых беззащитных, оставалось после месяца войны всего два.
Вот и все, что у нас было в наличии на Западном фронте, и в этом и состояло главное объяснение многих тогдашних трагедий, в том числе той бобруйской трагедии в воздухе, о которой мне до сих пор трудно вспоминать.
Человеку, думающему об истоках этой трагедии, прежде всего, конечно, приходит в голову обратиться к первому утру войны, когда, по первым неполным данным, только на одном Западном фронте и только на земле было уничтожено пятьсот двадцать восемь наших самолетов, в том числе почти все современные истребители, которые в связи с переоборудованием ряда аэродромов были нелепо скучены на нескольких площадках, расположенных впритык к границе и досконально разведанных немцами.
В «Журнале боевых действий войск Западного фронта» стоят комментирующие этот факт строки:
«Командующий ВВС Западного фронта генерал-майор авиации Копец, главный виновник гибели самолетов, по-видимому, желая избежать кары, получив еще неполные данные о потерях, в тот же вечер 22 июня застрелился. Остальные виновники получили по заслугам позднее».
То, что один из блестящих летчиков-истребителей, герой испанской войны Копец, к двадцати девяти годам, за три года из капитанов ставший командующим авиацией крупнейшего округа, мог застрелиться, наверное, не столько из боязни кары, сколько под гнетом легшей на его плечи ужасной ответственности, — психологически вполне понятно.
То, что люди, на которых и в самом деле лежала часть ответственности за происшедшее, были признаны Сталиным главными, если не единственными, виновниками и очень скоро понесли кару и в своем большинстве погибли — тоже не тайна. Число этих людей, признанных основными виновниками всего случившегося с нашей авиацией, достаточно велико. За последствия того страшного удара, который нанесли по нашей авиации немцы, ответил жизнью целый ряд авиационных генералов, из которых многие еще совсем недавно были всего-навсего капитанами и лейтенантами, командирами эскадрилий или просто летчиками.
Но, видимо, все же, по справедливости, начало всей этой трагедии с нашей авиацией следует отнести не к 22 июня 1941 года, а на несколько лет раньше, и главного виновника надо искать не среди этих капитанов и лейтенантов, в слишком короткий срок сделавшихся генералами.
