Мы возвратились в Москву
Не то что ягода, а само слово «костяника» вызывает у меня всегда одно и то же видение детства.
Ясный летний день. Наш обоз не то стоит, не то медленно движется по какой-то просеке, слева и справа — сплошные синие стены леса. Может быть, мы едем без дороги, а может быть, дорога заросла, но все покрыто мелким подлеском и зеленой травой. Я — в повозке на руках у мамы, а Костя влезает к нам с полной шапкой ягод. Не тогда ли я впервые услышал, как они называются? И как-то в детском сознании это связалось не с косточками, а с Костей — «Костина ягода».
Гражданская война… Что я могу о ней помнить? Мне было около двух лет, когда она началась.
Вот такое видение с костяникой могло бы быть вполне мирным, если бы не знать, что обоз — это военный госпиталь, а мы с мамой, Костя и Витя — семья главного врача, оказавшаяся в походе вместе с ним.
Взрослые не раз потом рассказывали, как это получилось.
Отец был мобилизован едва ли не в первые дни мировой войны. Служил, конечно, в госпитале, был на Западном фронте. Через год с небольшим потрепанный госпиталь отвели в глубокий тыл, в городок Камышлов Пермской губернии. Тогда к доктору приехала на побывку жена с двумя детьми. Но госпиталь не переводили, и семья доктора все не уезжала. В результате она увеличилась: на свет появился я. По паспорту я родился в Свердловске — это мама ездила в Екатеринбург меня рожать.
А еще года через два глубокий тыл вдруг стал фронтом. И первые воспоминания моего детства — походы, обозы, палатки или «халупы», в которые нас ставили на постой, теплушки, казармы…
Темный зимний вечер. Колеблющийся свет ручных фонарей во дворе. Неподалеку стреляют. Мама быстро ведет, почти тащит меня за руку через двор — куда-то опять садиться; я поспешаю за ней, а в другой руке у меня пустые патронные гильзы — сокровище, которое я больше всего боюсь потерять…
Какие-то люди с винтовками обшаривают нашу повозку.
— Хоть овчину оставьте! — слышу отчаянный Костин крик.
Отца нет, и единственный раз за все то время я чувствую, что это очень хорошо, что его нет.
Трудно верить всем воспоминаниям далекого детства. Может быть, именно это возникло значительно позже, из рассказов взрослых, как отца искали анненковцы[1], чтобы расстрелять.
Отец… Редко я видел его в те годы. Хотя мы были «при нем», но по большей части не с ним. Он, конечно, был с больными — на дежурстве или вне дежурства.
Потом в Москве у нас стояла его карточка в рамке.
— Что это за белогвардеец? — спросил о ней мой школьный товарищ Боря Смелянский.
Отец, еще довольно молодой, с каштановыми волосами и бородкой, был снят в новенькой форме с погонами, а для нас в школьные годы погоны были вернейшим признаком белогвардейца: Красная армия тогда погон не носила.
Наверное, это он снимался для матери перед отправкой на фронт. Было несколько таких фотографий в разных позах. На одной мой мирнейший отец картинно опирался на стоящую между коленями шашку.
Но я запомнил его иным. Без всяких погон, в высокой папахе и стеганом ватнике, почему-то без шинели, хоть шинель, конечно, была: лет через десять мне сделали из нее пальто. Наверное, отец надевал халат на ватник.
Голова его тогда была уже совершенно седая. Кажется, вижу белый отблеск ее в луче света, когда отец наклонился надо мной, лежащим на нарах в очередной болезни.
Нары — это, как я понимаю, уже в конце Гражданской войны; тогда мы не тащились обозом, а катили в поезде. Теплушка набита людьми, мне знакомыми и милыми. Все на огромных общих нарах, а внизу пылает докрасна раскаленная печь. Как-то я падал с нар прямо на нее, но отец поймал меня за ногу («как зайца!» — смеялись кругом), и я отделался только ожогом руки.
Настроение у взрослых было хорошее; часто они даже пели хором:
Пошел купаться Веверлей,
Оставив дома Доротею,
На помощь пару — пару — пару
Пузырей-рей-рей
Берет он, плавать не умея…[2]
Перед моим внутренним взором очень рельефно возникает фигура нашего немолодого уже усатого красавца военкома, который дирижирует, стоя на коленях, а весь хор лежит.
Были здесь врачи, фельдшеры и сестры, были и жены, но дети, да еще трое детей — только у моего отца.
Мне, малышу, казалось естественным это присутствие в воинском эшелоне женщин, или, как я их называл, матерей; ведь в нашей семье единственной женщиной была мать. Как-то, вернувшись из полевой пекарни, я спросил:
— Мама! А почему у пекарей совсем нет матерей, а только одни пекаря?
Какая-то мрачная одиноко стоит на краю нашего временного расположения палатка; старшие ребята говорят мне, что там лежит мертвец. Приходится объяснить и что это значит. Я понял только, что он холодный и останется таким, даже если его накрыть шубой…
Блаженное ощущение мира связано у меня со стоянкой под Уральском.
Я проснулся рано утром на полу — иначе мы тогда и не спали. Какой-то особенный свет вливался в комнату через открытую дверь. А за ней было что-то, чего я не знал и не мог назвать, что-то невероятно прекрасное, какой-то новый для меня сверкающий мир.
Много раз потом я точно так же выбегал через эту самую дверь, стремясь опять к тому же ощущению, но оно уже никогда не повторялось. Теперь понимаю, что это был сад в цвету, первый мирный сад, какой я увидел.
Вся местность, где мы стояли, называлась «Сады». Это были действительно роскошные фруктовые сады, которые поливали с помощью целой системы желобов, чихирей и колодцев. Желоба шли над землей довольно высоко, и влезть на них могли только старшие братья.
Мы простояли в Садах целое лето. Было оно голодное. Хлеб ели горький, почти как хина. Но мы, ребята, вдоволь грызли древесный клей, обильно сочившийся из стволов яблонь, вишен, груш. А когда стали наливаться плоды, мы как раз уехали оттуда.
Снова теплушка, нары, узлы. Но на этот раз мы едем одни: отец, мать и трое ребят. И едем с пересадками, чего я раньше не знал: мы — демобилизованные.
Особенно страшна была пересадка в каком-то большом городе, кажется, в Саратове. Мы у больших дверей, через которые маленький часовой в обмотках и островерхом шлеме не пропускает отца, мать и меня с нашими узлами. Отец в ярости, мать — в ужасе, я тоже реву: за этой дверью в теплушке Костя и Витя, поезд вот-вот уйдет, а нас к ним не пускают.
— Вы грамотны — прочтите! — кивает часовой отцу на какую-то табличку на двери.
Отчаянье и ужас той минуты запали в душу на всю жизнь.
В Москву мы приехали-таки все вместе, в холодное пасмурное утро поздней осени. Мне все видятся наши узлы, лежащие сначала прямо между путями, а потом на полу огромного вокзального зала. Я карабкался по ним, улучив минуту, когда старшим было не до меня, и разбил последнюю нашу бутылку с молоком — для мамы это была серьезная потеря.
Потом — ощущение пружинящих мягких кожаных подушек автомобиля, на которых я подпрыгивал вместе с Витей и, конечно, с каким-то узлом; нас встретили дяди Костя и Женя и уговорили отца не ехать дальше, а остаться здесь.
А потом Москва. Тверской бульвар, упирающийся в развалины дома (теперь на этом месте памятник К. А. Тимирязеву)[3]. Мы с мамой едем по бульвару. На ней какая-то странная (как я потом понял — мужская фетровая) шляпа. Я не перестаю восхищаться тем, как в Москве все чудесно устроено: лошади, трамваи, автомобили не могут нас задавить, потому что они — за решеткой. Переходим улицу. На краю тротуара собака задрала ногу у тумбы.
— Мама! А тумбы — это чтобы собаки на них делали?
И еще: в Москве живут даже над воротами. До сих пор мне не приходилось бывать в таких городах, где ворота не рядом с домом, а в нем самом.
В один из первых же дней мы под водительством Кости пошли смотреть памятник Пушкину. Шли с опаской: кто-то еще в поезде нам сказал, что в Москве теперь памятники снимают. Но на прямом, как стрела, бульваре сквозь голые ветви издали увидели стоящую во весь рост фигуру Пушкина. Обрадованно выстроились по-военному, в шеренгу, по ранжиру: Костя — Витя — я — и, отбивая ногу (все же мы были солдатские дети!), запели одну из песен, которым нас выучила мама:
Кипел, горел пожар московский,
Дым расстилался по реке,
А на стенах вдали кремлевских
Стоял Он в сером сюртуке…[4]
В детском воображении она как-то связывалась с той бронзовой фигурой в сюртуке, которую мы видели вдали.
Мозжинка, февраль 1969 г.
