Далее по маминым письмам.
Запихнули меня в клетку без окон, размером метр на метр. Ни прилечь, ни даже присесть по нормальному – можно только стоять в полусогнутом состоянии. И когда я совсем уже обессилила, повели меня на допрос. Опросы задавались самые странные, провокационные, с подтекстом. Потом заставляли что-то подписывать. Они это умели, у них был большой опыт состряпать дело – был бы человек.
После неоднократных сидений в карцере и других издевательств и надругательств (а все это время меня держали в одиночной камере), меня стали мучить галлюцинации. Раньше я не знала, что это такое.
Допросы, допросы – и всегда только по ночам. А днем не дают заснуть. Вечно заглядывает стражник в оконце двери камеры и, если видит, что заключенный спит, начинает стучать ключами в железную дверь камеры с таким ожесточением, что этот стук раздается громом по всей тюрьме.
Казалось бы к чему допросы? «Оружие», изъятое у меня при обыске и донос Титова вполне обеспечивали мне десять лет лагерей, как минимум. Но следователь явно хотел большего. У НКВД уже, видимо, были какие-то подозрения относительно Юзефа (это муж мамы, его история будет дальше). Если бы я не выдержала и проговорилась, то мне бы дали все двадцать пять, а Юзефа наверняка бы расстреляли.
На допросах я обычно сидела сцепив руки и моля Бога, чтобы дал мне силы выдержать всё и не погубить близкого мне человека. Следователь орет на меня, чтобы я расцепила руки, очевидно, понимая, а они были большими психологами, что принятая мною поза помогает мне противостоять его натиску. А мне казалось, что сцепив руки, я удерживаю в себе то, что ни в коем случае не должно вырваться из меня.
– Ремизовская, ты почему руки сцепила? Немедленно расцепи!
Но Бог услышал мои молитвы и помог мне: я не выдала Юзефа, и тем самым помогла и себе. Не помогла следователю и подсадная утка, как их называли в тюрьме. Я же называла ее змеей.
Как-то после допроса, когда я без сил добралась до камеры и на мгновение забылась в коротком сне, мне приснилось будто открывается дверь в камеру и вползает змея в белом платочке. Я так испугалась, что тут же вскочила на ноги. И то же мгновение загремели ключи, и в камеру ко мне втолкнули женщину. Она была чуть постарше меня и – в белом платочке! Поздоровались. Не прошло и двух часов, а может быть, и часа нашего совместного сидения, как она начала настойчиво расспрашивать меня о моем деле. В тюрьме это не принято! Я пару раз уклонилась от прямого ответа. И вдруг мне ясно представилась змея в белом платочке. Я тут же перестала отвечать ей совсем. Помучившись со мной еще какое-то время и ничего не добившись, она постучала в дверь, и ее забрали от меня. Больше я её никогда не видела.
На последнем допросе следователь стал требовать, чтобы я подписала то, что он настряпал на меня. В этот момент я вдруг как-то обрела силы, возмутилась и сказала, что никогда не подпишу его стряпню. Ах, как же он смеялся надо мной! Прямо-таки взахлёб – радостно, весело, с чувством полного превосходства.
– Да не подписывай, – сквозь смех говорил он. – Это никому и не нужно. Так, формальность. Был бы человек, а дело мы ему пришьем, подпишет он его или нет. Десятку я тебе, Ремизовская, гарантирую.
И, действительно, мне и без моих подписей дали десять лет лагерей.
«Дело» моей мамы для следствия было предельно простым. 25 октября 1948 г. в г. Ужгороде состоялся «суд». По чисто политической 58-й статье Уголовного кодекса РСФСР отстегнули ей десять лет исправительных лагерей, пять лет поражения в правах после отсидки лагерного срока и запрещение на всю оставшуюся жизнь проживать в 39 крупных городах страны.
