Глава 4
Я хорошо помню махновских жителей. У меня и сейчас перед глазами улица, на которой жила бабушка. Названия у улицы не было. Она была длинная-длинная, на самом деле просто одно село переходило в другое. Мы приезжали на попутной машине к «переезду» - перекрёстку, откуда пешком (а как ещё?) километра три шли к бабушке. В детстве мне эти километры казались такими долгими, мы шли час, два… У мамы были в руках вещи, а рядом тянулись я и брат. Жарко, ни камушка, ни лавочки. Иногда, буквально, раз или два, нас подвозила попутная подвода - было так приятно трястись на телеге...
А когда мы выросли, оказалось, что всё это невероятно длинное расстояние можно пройти – минут за пятнадцать! Но зато я и до сих пор помню, как после сельского магазина, где царствовала продавщица Шурка Бевзючка, начинались знакомые дома: тут живёт Сербулка, тут – Лёня Капука, тут – баба Гороблыха…
О, эта баба Гороблыха! Притча во языцех во всей Махновке! Она была пришлой, явно городской, прожила в селе лет сорок и уехала, когда я поступила учиться. Необычная была женщина. Невероятное для деревни пятидесятых-шестидесятых годов дело – в возрасте лет за 60 она ездила на велосипеде, одевалась в довольно яркие одежды и - уж совсем несуразно для украинского села! – носила шляпку и брюки! Очень независимая женщина! Над нею смеялись, её обсуждали, ей… завидовали! В семидесятых велосипед стал обычным делом, бабки стали носить спортивные шаровары, а баба Гороблыха уехала куда-то.
В Махновке, в годы маминого детства, жил человек по имени Ахтоном. В селе его считали дурачком, который свихнулся из-за того, что много читал. Ахтоном был в двадцатые-тридцатые годы местным «скороходом»: напевая «тпру-ту-тпру-ту-тпру-ту…», он бегал с почтой в… Одессу! Туда и обратно! За двое суток! 140 километров в одну сторону! Ну почему не дурачок, считали в селе, нормальный же не пробежит. Легенда об Ахтономе сохранялась и после его смерти, вот, и до нас дошла…
Жил в селе Антон. Был он резник, то есть, человек, который резал свиней. По-украински – «колій». Высокий, рослый, сильный. Пузатый. Я его боялась не меньше, чем те свиньи, которых они приходил убивать: они начинали визжать смертным визгом, как только он появлялся во дворе, – чувствовали. Мы с тётей Сеней убегали за дом, закрывали уши и глаза, но всё равно было слышно… А потом всё резко затихало – Антон убивал свинью одним ударом заточенного, как жало, трёхгранного напильника – в сердце. Он нацеживал в стакан свежей крови из маленького отверстия и – выпивал! В общем, был каким-то вампиром, а взрослые говорили, что потому он такой здоровый, что кровь пьёт.
Свинью он разделывал быстро и аккуратно – ни кровинки лишней нигде. А перед этим её обкладывали соломой и вишнёвыми сухими ветками и обжигали. А потом укутывали всевозможными тряпками и садились все на неё и прыгали слегка – чтобы сало было мягким и шкурка. После разделки бабушка топила жир и меня поила растопленным салом – я безропотно и даже с удовольствием пила! Это чтобы лёгкие здоровыми были – вместо рыбьего жира, который я тоже, как ни странно, до сих пор уважаю. Возможно, именно это уберегло меня, хроническую бронхитчицу, от чего-то более серьёзного во взрослые годы.
Делали колбасы – печёночную, кровяную, мясную. Обычно этим занималась вся семья и даже соседи помогали – работы было очень много. Очищенные кишки (их чистили долго и тщательно) надевались на мясорубку, туда запускалась кровь с кусочками сала, чесноком, перцем, солью, и всё это, прокрученное, впускалось в длинную оболочку. Потом её в нужном месте завязывали и – варили. Нет ничего вкуснее, чем только что сваренная кровянка! Делали «салтисон» - свиной желудок набивался всевозможными остатками мяса, шкурки, сала, сдабривался перцем и чесноком - это было невероятно вкусно! С тех пор я страшно люблю сало и все его производные – как я говорю, без сала я зверею. В этом проявляется, вероятно, моя «украинскость». Между прочим, сало – это энергетический материал, от него не толстеют, но энергию и сытость оно даёт отлично.
«На свежину» сходилось много народу – жарили мясо в огромной сковороде. Затем все садились за стол и поднимали чарку. Главным был за этим столом Антон: от него зависело, каким будет сало, качественно или нет разделана свинья. А я всё равно его боялась!
Через дорогу от бабушки, наискосок, жила баба Пашка Сапожниченко. Баба Пашка была всему селу известна тем, что когда-то сказала: «А шо, за Веселым Кутом ше хаты е?» Для неё весь мир – это была Махновка, и заканчивался этот мир на железнодорожной станции в 12 километрах. В глубокой старости это была бабушкина подружка, хотя бабушка была человеком знающим, разносторонним и, я думаю, ей было скучновато с ограниченной бабой Пашкой. Пашкин младший сын Яша был столяром. Именно он сделал для тёти Сени первый деревянный стул в комнату, а то всё были только табуретки и гнутые «венские» стулья, очень даже ненадёжные. Это был Стул! Мне казалось, что он был вытесан прямо из цельного куска дерева – до того он был тяжёлый. Сдвинуть его с места – это надо было иметь здоровье! Тёмно-зелёный, тяжелючий, но – роскошный, он стоял на почётном месте в комнате, «зале», как говорили, и украшал её, придавая городской вид сельской горнице.
Дальше по улице, за Пашкиным домом, жили Варзары – большая цыганистая семья со странными для села традициями: они были достаточно безалаберными и открытыми, с ними вечно происходили всякие истории. По-моему, они и были или из цыган или из молдаван. Старый Варзар был длинный, худой, очень больной (туберкулёзный) человек. Варзариха – толстая, расплывшаяся тётка с огромными томными, очень красивыми глазами. А дети у них были просто красавцы – и сыновья, и дочери. Старшая дочь, правда, погибла, её задавил трактор, а вот младшая Галя какое-то время была даже предметом воздыхания моего подрастающего брата. Впрочем, она была старше, и вряд ли принимала во внимание симпатию девятиклассника. Через несколько домов от Варзаров жили наши родственники – бабушкин брат Тимофей Степанович и его жена баба Аксюта, симпатичная в зрелости, в молодости она была очень красивая. Немного манерная, скуповатая, она любила принять гостей «по-городскому»: чай, сухарики, варенье… Они уже были немолоды, за пятьдесят – я их помню с этого момента. Детей у них не было. В гости прибегали мы – внучатые племянники.
У них был прекрасный сад, который в 1960 году больше чем наполовину «отрезали», как в тридцатых бабушке виноградник – Хрущёв тоже решил, что нельзя в селе иметь больше, чем определённое количество соток огорода, и, тем более, сада. Яблони, груши и прекрасные абрикосы засохли – к ним нельзя было даже приближаться! Каждую весну они сиротливо цвели за пределами огородов, цветов становилось всё меньше, пока деревья окончательно не погибли… Я так и не поняла сути этого правительственного решения – колхоз-то тоже не воспользовался этими садами!
У деда с бабкой была шелковица, тутовое дерево, на котором росли огромные такие, чёрные, очень вкусные ягоды. Огромная шелковица, раздвоенная снизу - на неё было легко залезать. Мне разрешали забираться на самый верх – дерево было такое высокое, ягоды такие большие… Или, может, это я была маленькая?
В Махновке одно время был распространен вид производства – выращивание тутового шелкопряда. Он хорошо был развит с довоенного времени и до шестидесятых годов. В овраге за селом даже высадили специальную рощу из шелковиц, где ребятишки со всего села (мне тоже пришлось) обдирали листья – ими кормили червячков тутового шелкопряда. Потом червячок одевался в кокон. Коконы были разноцветные – красные, голубые, белые, зелёные. Коконы сдавали за деньги в совхоз, откуда их отправляли на шелкопрядильную фабрику. Некоторое время это был стабильный вид зимнего заработка для сельских жителей – тётя Сеня тоже выращивала таких шелкопрядов. А потом всё как-то заглохло, наверно, когда появились искусственные шелка.
Однажды мы с Колей пошли в гости к деду Тимофею. Побыли немножко, и вдруг полил дождь. Да какой! Ливень! После дождя мы, разувшись, пошлёпали по непролазной грязи. Коля закатал до колен брюки… Прошли мы всего метров пятьдесят (от бабушкиного дома до деда Тимофея было метров двести) и увидели: дождь прошёл полосой, и дальше - как лезвием ровненько отрезало! Дальше сухо! Когда мы пришли к бабушке, взрослые вытаращили глаза: везде пыль, а мы с ног до головы в грязи…
С дедом Тимофеем и бабушкой Аксютой у меня связано одно забавное воспоминание. Они пришли, по обычаю, в гости к бабушке Нине. У меня, четырёх-пятилетней, была обязанность – приносить скамеечки для взрослых. Я быстренько принесла широкую косоногую скамейку – для бабушки. Она стала садиться, и тут мне кто-то сказал: «А дедушке?» Без всякого сомнения я выдернула скамейку из-под уже практически севшей бабушки и поставила её перед дедом Тимофеем…
Когда я выросла, мне довелось помочь деду Тимофею получить пенсию. Он был «частником», работником сапожной артели – частные предприятия (сапажники, часовщики, чистильщики обуви), хотя и в малом количестве, были и при советской власти. Потом, об этом мало говорили в семье, за какие-то прегрешения ему дали десять лет тюрьмы. За что можно было получить десять лет тюрьмы, работая в сапожной артели, остаётся только догадываться. После отсидки дед Тимофей вообще старался быть тише воды, ниже травы, он боялся даже собственного имени. Зарабатывал на жизнь ремонтом и шитьём обуви – в селе сапожник был на вес золота. А когда пришла пора идти на пенсию, оказалось, что у него не хватает стажа – справок из давно ликвидированной артели ему никто не дал, справку о реабилитации надо было выхаживать во многих властных кабинетах. Я приехала к ним в начале восьмидесятых. Я увидела, не бедность, нет – нищету! Совсем слепая бабушка Аксюта (у неё была неудачная операция катаракты на обоих глазах), немощный и больной дед Тимофей… Помочь им я могла только одним – добиться для деда пенсии.
Мы с моим мужем Валерой (тогда ещё официально моим мужем) в 1983 году в Одессе заехали в облсобес, где я, потрясая своим удостоверением внештатного корреспондента областного Донецкого радио, устроила настоящий скандал. Я прошла по всем кабинетам, везде показала трудовую книжку деда… И была безмерно удивлена, когда, через короткое время, деду назначили пенсию – целых 50 рублей, неплохие по тем временам деньги для села. Они были счастливы, правда, получал дед Тимофей пенсию всего лишь полгода - умер. Бабушку Аксюту взялись досматривать – за пенсию и домик – соседи. Но через год она умерла, в слезах и обидах. Злые языки сельчан поговаривали, что взявшая её соседка отравила старушку – надоело ухаживать. Что тут правда, что нет – трудно сказать…
Напротив деда Тимофея жил Витя (фамилию опускаю) – это именно он был старостой села во время войны и показал себя как вполне сложившийся прихвостень. Он страшно избил, тогда четырнадцати-пятнадцатилетнего мальчика, Петю, маминого брата, за какое-то ничтожное неповиновение и вообще зверски избивал многих - показывал лояльность оккупационным властям. Дядя Стёпа, приехавший, уже в чинах, после освобождения села, узнав об этом, хотел застрелить предателя. Удержали его бабушка, мама и тётя Сеня – им-то надо было потом жить в этом селе. Витя (его только так и называли) прожил всю жизнь в селе, никто его не трогал, даже, по-моему, бригадиром был в колхозе. Но иногда, нет-нет, да и вспоминали ему прислужничество. А ему – как с гуся вода. Я думаю, повторись что-либо подобное, он бы снова встал на сторону врага.
Вот такие сельские драматические истории лежат в моей памяти. Вообще-то их было невероятное количество. Как, например, история о каком-то нашем дальнем родственнике, которого посадила в тюрьму собственная жена. Он был хромой, работать в колхозе ему было трудно. Это было сразу после войны, за нарушение дисциплины тогда карали нещадно. Жена и написала куда следует, что такой-то (её муж!) – саботажник. Приехал «чёрный воронок» - и забрали. Сгинул мужик, как и не было. Потом женщина одумалась – вроде ж попугать хотела. А ей сказали – иди отсюда, сама сказала, что враг народа. Тётку эту в селе не любили. А если разобраться, то сколько таких «тёток» было, которые решали свои личные вопросы, пользуясь жестокими методами власти, и отправляли в тюрьму невинных, по ложному доносу.
Сразу за бабушкиным домом стоял так называемый «казённый дом» - он принадлежал совхозу, и в нём периодически жили разные семьи, а вначале там был склад – хранили пшеницу, кукурузу, просо. Просо – коричневато-красное, блестящее насыпано было почти до потолка. В нём очень приятно было «купаться», оно обтекало тебя, как вода, но детям категорически запрещалось даже подходить туда – можно было запросто утонуть. За этим домом жили Чечельницкие. Филя Чечельницкий – худой, длинный, с жиденькой бородёнкой, напоминал какого-то персонажа из произведений Некрасова – такой он был с виду несчастный. Между тем, потомки Фили достигли вполне приличных высот, с одним из них, Дмитрием, по здешнему Митей, который стал председателем сельсовета в Цебриково, мы даже одно время вели деловую переписку. Над Филиным домом однажды всё село увидело какой-то «знак»: белоснежной зимой (довольно редкой в этих краях), в крепкий, вкусный, скрипучий мороз над крышей утром вдруг встали два красных столба. Откуда они взялись, никто не знал, что означают – тоже. Бабы шептались, что это, наверное, к войне, вспоминая какой-то «знак», который был перед войной. Но война, слава Богу, не случилась, а происхождение «ушей» так и осталось загадкой.
С другой стороны села, на том самом «переезде», с которого начинались и которым заканчивались наши приезды к бабушке, жили наши родственники – бабушкина младшая сестра Соня, через дорогу - её дочь Майя и, через перекрёсток, - ещё одна Сонина дочь Клава, мамины двоюродные сёстры. Поскольку их домов было не миновать никак, мы обязательно на короткое время заходили к ним в гости. Мне рассказывали, что когда-то я, маленькая, здесь говорила басом: «Дайте мені хліба й сала, я поїду на Донбас!»
Переезд, который не был никаким переездом, а только перекрёстком, был вообще легендарным местом. Частенько в холодочке под деревьями здесь сидели женщины или мужчины – беседовали. Здесь можно было узнать последние новости и сесть в машину – попутки, возившие зерно на элеватор, могли подвезти на железнодорожную станцию Весёлый Кут или в Цебриково. Это был вид сельского общественного транспорта. Плата была – копеек двадцать с человека. Потом – пятьдесят, потом – рубль. Однажды я подъехала даже попутным комбайном! Бесплатно. Это было здорово – стоять сзади, как помощник комбайнера. Едешь, а он громыхает… Красота!
На пригорке стоял большой красивый дом. В то время там располагалась машинотракторная станция, а вообще это была усадьба помещика по фамилии Келлер, был тут такой, немец. Все на него работали здесь до революции. Потом он уехал, а дом превратился в мастерские. Возле этой МТС и жила наша двоюродная тётя Клава. Была она худая, высокая, похожая на свою маму – бабушку Соню. Была почтальоном, так что с нею мы виделись почти каждый день.
Бабушка Соня – высокая, стройная даже в старости, в отличие от бабушки Нины, ничуть не согнутая годами. Тоже вдовая. Одинокая трудная жизнь привела к тому, что бабушка Соня стала частенько выпивать – виноград-то был свой. Дочери и бабушка уговаривали её, но ничего не помогало. Работящая, но всё равно бедная – вдовья доля горька, однажды она не выдержала и набросила на шею верёвку… Домик её разрушился, Клава после выхода на пенсию уехала в Тирасполь, к детям. Майя продолжала жить в Махновке.
Бабушка Соня жила на перекрёстке – через дорогу начиналось село с очень красноречивым названием – Горьево. Такой и оказалась жизнь моей двоюродной бабушки.
Перебирая жизни моих родственников, я вдруг обнаружила, что все или почти все они были глубоко несчастливыми. Умер от трагического случая. Был неправедно осуждён. Покончила с собой от тоски и бедности. Это – старшее поколение. Не менее трудной, хотя и по-другому, была жизнь тех, кто годится нам с братом по возрасту в родители. И разве менее трудной она была у нас? Вот чего хочется, так это чтобы наши дети и внуки, все, кто придёт вслед, не испытали того, что досталось предыдущим – бедности и несправедливости, одиночества и невостребованности в личной судьбе или карьере. А самое главное – чтобы успели совершить в жизни то, что задумали, потому что жизнь, оказывается, проходит так быстро, что не успеваешь сделать даже половины задуманного...
