Побывать в лагере Лунгхуа мне удалось практически на второй день после окончания войны, и я собственными глазами увидел, как жили интернированные иностранцы. Лагерь представлял собой ровную площадь, огороженную колючей проволокой. В центре находилось два двух- или трехэтажных здания, в них жили семьи с маленькими детьми. Рядом стояли бараки, помещения в которых были разгорожены тряпками на так называемые комнаты; в каждой комнате имелось маленькое окно. Одну из таких комнат и занимали мой шеф с женой. Кормили японцы интернированных плохо, но те имели право получать посылки через Красный Крест. На некоторых обитателей лагеря жизнь здесь действовала разлагающе. Так, у одного моего пациента украли новые ботинки. А группа поваров, состоявшая из управляющих крупными банками и фирмами, была поймана на воровстве администрацией лагеря - своей, не японской (японцы так об этом и не узнали). Эти господа через колючую проволоку обменивали у соседних китайских крестьян часть мяса, предназначавшегося лагерникам для супа, на русскую водку «Сноп». Все это я слышал от самих англичан. Японцы, по-видимому, мало вмешивались в жизнь лагеря: всей лагерной жизнью управлял выборный комитет. Интернированные работали на кухне и на уборке территории. Настроение у большинства из них было хорошее. Они верили в победу, чего нельзя было сказать о японцах, но об этом ниже.
Молодые англичане иногда бежали из лагерей. С одним таким я разговаривал. Он пробрался из Шанхая в Чункин, в котором находились тогда гоминдановское правительство и британское посольство. По прямой линии на карте это свыше семисот километров, но опасно продвигаться было только первые пятьдесят миль. Дальше японцы идти не рисковали: там территорию контролировали китайские партизаны. Днем англичанин прятался в канавах, а ночью его провожали партизаны, передавая с рук на руки, кормили лепешками и зеленью - тем, что ели сами. После войны этот молодой человек вернулся в Шанхай.
Но побеги из лагерей случались редко. Интернированные, не зная, как будут реагировать японцы, боялись, что бежавшие могут поставить под удар оставшихся. Однако в Шанхае японцы жестоко обращались только с китайцами и евреями в гетто, а с иностранцами вели себя довольно прилично. В этом отношении Шанхаю повезло по сравнению с Гонконгом, Сингапуром или Индонезией, да и с Филиппинами - там долго не могли говорить о японцах спокойно, поскольку те проявили крайнюю жестокость и к европейцам, и к коренному населению. До сих пор непонятно, почему к Шанхаю была проявлена такая лояльность: то ли потому, что Шанхай был крупным международным городом и все, что в нем творилось, от множества тайных радиостанций в тот же день становилось известным в Европе и Америке, то ли нашлись еще какие-то причины. Возможно, японские капиталисты, жившие до войны в Шанхае на протяжении многих лет, не были враждебно настроены к иностранцам, с которыми их связывали деловые отношения, и надеялись продолжать здесь свои дела и после войны. Кроме того, набережная, на которой находилось здание Гонконг-Шанхайского банка и наши кабинеты, попала в руки флота (весь Шанхай был поделен между армией, жандармерией и флотом), что тоже было хорошо, так как флот вел себя намного приличнее, чем армия и жандармерия.
Конец войны в Шанхае означал немедленное освобождение заключенных из всех концлагерей. Японцы по приказу императора Хирохито немедленно сложили оружие и исчезли. В это время я и поехал со своим другом детства Б.И. Степановым в лагерь Лунгхуа. У ворот стоял стол, а за ним сидела комиссия по приему гостей, все в одних трусах, так как было жарко, да и рубах чистых не было. Будучи в отличном настроении, они пропускали на территорию всех без разбора.
Бертона я нашел в его бараке. Он сидел без рубашки, курил какую-то сигарету и ругался: «Проклятая капуста, а не табак». Кожа его была покрыта тропической сыпью, так как с купаньем в лагере было плохо.
Одна из моих русских пациенток, жена англичанина, рассказала мне о торжественном подъеме флагов всех союзных наций в честь победы. В лагере уже были иностранцы, мыслившие в духе «холодной войны», и они запротестовали против подъема советского флага. Однако взяла верх более разумная группа. Спешно были вызваны русские жены англичан, и им поручили сшить советский флаг. Они его сшили, но возникло новое затруднение: у самодеятельного оркестра не было нот советского гимна. Англичане пошли на компромисс и подняли советский флаг под звуки «Боже, царя храни». Бертон мне ничего об этом инциденте не рассказывал. Очевидно, ему было неловко. Но все это было уже по окончании войны. Мы же вернемся вновь к событиям военного времени.
Выехав из гетто, я поселился в пустом доме иезуитов Чанзинг род. Иезуиты сдали мне три комнаты, расположенные в разных концах длиннющего коридора. Перед окном, выходившим на тихую улицу, находилось футбольное поле католической средней школы Франсуа Ксавье и длинный навес для игр в дождливую погоду, покрытый большими листами кровельного железа. Здесь каждый день соседи-японцы занимались «фехтованием» бамбуковыми палками, и в шесть часов утра нас будили их крики.
Японцы заставили всех жителей Шанхая выращивать у себя в садах и на пустых участках касторку: касторовое масло, как нам говорили, вполне заменяет в самолетах какое-то другое масло. Заросли касторки удивительно красивы. Участок покрывается этими гигантскими, в два раза выше человеческого роста, растениями с большими листьями очень быстро. Если они густо посажены, то получается непроницаемая живая изгородь. Однако о том, что бы японцы убирали урожай касторки, я что-то не слышал, и, наверное, ни один японский самолет с шанхайской касторкой не взлетел.
Свободное копирование
