Юрий Лотман и ученый мемуарист, весь в белом - 1

Юрий Лотман и ученый мемуарист, весь в белом

Я никак не собираюсь претендовать на значимые исторические свидетельства о Юрии Михайловиче Лотмане и о его жене Заре Григорьевне Минц, у меня для этого нет оснований. Были, и живы по сей день, люди, знавшие их куда лучше моего; написано и еще будет написано множество воспоминаний, есть превосходная книга Бориса Федоровича Егорова, друга и коллеги Юрия Михайловича[1]. Я, возможно, и не решился бы на эту скромную интарсию, если бы не одно обстоятельство. В литературе, которую я листал, ясно просматриваются две точки зрения на Лотмана. Одни, его друзья, единомышленники и коллеги, рисуют идеальный образ человека, ученого, мыслителя, лидера революционного направления в отечественной — и не только отечественной — гуманистике. Другие не без удовольствия раскрашивают тени: авторитарность, нетерпимость к другому мнению, ревность по отношению к успехам коллег. Что делать, в потоке мемуарной литературы, которая затопляет книжное и журнальное пространство, определился и процветает особый сектор, жанр в жанре или поджанр — скатологический, где только самому автору удается сохранить крахмальную белизну одежд.

Один мемуарист не поскупился на гипотезу: рассказывая о том, как Б. Гаспаров, выдающийся ученый, покинул Тарту и эмигрировал, он предположил, что Лотман в этот момент «вздохнул с облегчением». Другой… Пожалуй, здесь я позволю себе развернутый пример, видимая утонченность которого делает его интересным.

В своих воспоминаниях о редакторах всякого рода — это отдельное такое эссе — А. Жолковский, известный лингвист и  литературовед, участник тартуских школ, ныне профессор в Лос — Анджелесе, приводит следующий эпизод.

«…Крупный ученый (ныне покойный), вождь научной школы, Главный Редактор целой престижной серии. Маринует статью года три, потом через Младшего мне удается узнать, что том двинулся, и даже добыть верстку. В ней я обнаруживаю критическую врезку от редакции и отсутствие дорогих мне эпиграфов, причем мой информант сообщает мне, что менять что-либо уже поздно. „Да ты позвони Ему, Он в Москве, у такого-то" , — добавляет мой друг — блондин, явно предвкушая назревающее столкновение.

Звоню, застаю с первого раза, требую восстановить эпиграфы.

— Да они Вам не нужны.  — Зачем они Вам?

— Во — первых, они кратко выражают суть, во — вторых, я считаю, что их автор незаслуженно забыт или замалчивается. (В частности, Вами,  — не говорю я.)

— К тому же у нас нет места.

— Позвольте, но моя статья не так уж длинна, лежит у Вас давно, и Вы ни разу не заикнулись о размере… Места вполне хватит, если Вы снимете свою врезку, которая мне действительно не нужна.

— Я бы не выставлял этих эпиграфов.

— Но Вы их и не выставляете. Это моя статья, а не Ваша.

— Знаете что, я спешу на лекцию и вынужден прервать разговор. До свидания.

— До свидания.

Свиданию, однако, не суждено было состояться, ибо, утомленный истеблишментом и антиистеблишментом почти в равной мере, я эмигрировал. Статья же через некоторое время вышла — с эпиграфами и без врезки. Вопреки официозу напечатать диссидента — отъезжанта было для этого Главного делом чести, доблести и геройства — тут уж не до тонких семиотических разногласий…» [2]

Читатель, хоть сколько-нибудь знакомый с описываемым миром, мог без труда догадаться, о ком идет речь, и, следовательно, по чьему адресу шпильки. Но мемуарист, не надеясь, видимо, на сообразительность читателей или желая расширить круг сообразивших, в другой статье, процитировав приведенный отрывок, декодировал его:

«Для истории,  — как говорил Фома Берлага, не в интересах истины, а в интересах правды,  — оглашу опущенные в массовом издании имена собственные. В порядке появления: Ю. М. Лотман, И. А. Чернов, Б. А. Успенский, М. О.Гершензон /…J» [3].

Так вот, в интересах правды имеет смысл прочесть пристальней этот мемуарный фрагмент. Итак, Главный, т. е. Лотман, года три маринует статью, после чего автор узнает, что «том двинулся». Значит, это целый том находился в состоянии неподвижности, не так ли? Не мешает вспомнить обстоятельства, о которых мемуарист умалчивает. К тому времени счастливые годы «Трудов по знаковым системам» были позади, на Лотмана давили всячески, в частности, очень просто, на «Труды» не давали бумаги! Выпуск 1971 года (пятый) насчитывал чуть более 550 страниц, выпуск 1973–го — более 570, а вот десятый (1978) — 145, одиннадцатый (1979), где названная статья А. Жолковского, — 143. Ждать приходилось не ему одному.

Далее, о Младшем. Это Игорь Аполлониевич Чернов, ближайший ученик и коллега Ю. М. Повествователь называет его другом — блондином. Я знал всю семью Черновых, его отец много лет заведовал нашей гибридизированной кафедрой, и если мне не изменяет зрительная память, Игорь Аполлониевич скорее светлый шатен. Впрочем, я могу ошибиться, давно не встречались, да не в том дело: «друг — блондин» — это не для памяти зрительной, а для памяти литературной. Ищите в записных книжках Ильи Ильфа: «Есть у тебя друг — блондин, но он тебе не друг — блондин, а сволочь». Так с помощью изящной интертекстуальности, словно бы между делом, можно швырнуть ком грязи в Игоря Чернова, хотя из текста никак нельзя заключить, чем он этот ком заслужил. Да и ком-то не один, мы тут же узнаем, что И. Чернов еще и интриган, который подстраивал и предвкушал назревающую склоку.