Спустя годы на экранах появилась игра — и как-то выяснилось, что ее затеял и ведет Владимир Ворошилов. Я говорю «как-то выяснилось», потому что у нижеподписавшегося очень долго не было телевизора; народный аппарат появился у нас в доме поздно, где-то в конце восьмидесятых, когда стало возможно смотреть передачи из Финляндии. Известие о Ворошилове принес мой коллега, у которого телевизор был.
Несколько игр, в разные времена, я видел. Этого мало, и то, что я решусь сказать, — не более чем замечания случайного прохожего, хотя и заинтересованного.
Взрослый и знаменитый Ворошилов — это игра, сейчас ее даже стали писать с большой буквы: Игра. Как только слышишь это слово, сразу на память приходят два классика XX века — Герман Гессе и Иохан Хёйзинга. Последний в своей непревзойденной книге, одной из самых гуманных, какие я знаю, представил образ беспорочно играющего человечества. Это он говорил, что игра есть добровольное действие или занятие по добровольно принятым, но совершенно обязательным правилам, с целью, заключенной в нем самом, сопровождаемое сознанием «иного бытия», нежели «обыденная» жизнь. Нигде более сознание иного бытия не бывает столь острым, как на театре; неудивительно, что игру «Что? Где? Когда?» придумал человек насквозь театральный, а особый поворот ей придал человек насквозь интеллектуальный. Гессе рассказал, сколько жизни требуется, чтобы стать Магистром игры. Владимир Ворошилов явил себя народу уже готовым Магистром; как он себя готовил — я не знаю. Более того, он явил себя даже и не магистром, а кем-то бесконечно большим: богом Игры. Он был ее создателем — и присвоил себе атрибуты Творца. Первым из них было божественное всезнание. Он знал все, совершенно все, не могло быть ничего такого, чего бы он не знал; он не был носителем знания, он был самим Знанием. Абсолютное знание ставило его вне мира играющих, вопрошающих, отвечающих, угадывающих, вспоминающих — что и было подчеркнуто его невидимостью. Это словно бы про него говорил Моисей: «Глас слов Его вы слышали, но образа не видели, а только глас». Глас приходил извне пространства игры и был непререкаем — как гром.
Тут все было продумано и доведено до последней шлифовки. В отличие от других историй творения, Владимир Ворошилов сотворил совершенный мир. Это было столь же блистательно, как и опасно, поскольку его невозможно было улучшить. Мир игры мог либо деградировать, либо расти количественно.
Вырожденные формы мы увидели в многочисленных подражаниях и вариантах, где состязание в сообразительности уступило место более или менее успешным раскопкам в овощехранилищах памяти. Вообще-то, иметь хорошую память полезно, но все помнить вовсе не требуется — надо знать, где искать. К тому же, подражания никак не могут состязаться с Игрой в отношении зрелищности.
Количественно обогащалась сама Игра — именно за счет пышного, тропического разрастания зрелищного начала. Театральный темперамент постановщика и декоратора переливался через край, и его собственная игра подтопляла берега главной Игры. Так мне показалось, когда я смотрел поздние передачи.
Так или иначе, а творение Владимира Ворошилова остается уникальным и нераздельно слитым с его личностью. Уход создателя означает конец Игры; они вместе только что стали историей.
Свободное копирование
