Юра Кестлер был старше меня на три года, в первый год нашей жизни на Пионерской ему было восемь лет, и он уже учился в школе. По внешности Юра был типичный мальчишка своего возраста. У него было довольно круглое лицо, приятные, мелкие черты, широко расставленные серо-голубые глаза. Взгляд глаз был дерзкий, как и полагается мальчишке, но в нем была доля печали, к которой я тогда не была чувствительна.
Другой мальчик, Леня, был из соседнего дома. В моих глазах он был романтическим персонажем. Дом, в котором он жил со своим дедом, разваливался на глазах, участок зарос травой и бурьяном, и на нем почти не было деревьев, всего два-три около самого дома — очевидно, деревья были сведены на дрова вопреки строжайшим запретам. Говорили, что Леня живет у деда, потому что его отец — итальянец, и он исчез вместе с матерью. Леня был смуглый, черноглазый, с вьющимися черными волосами — напоминал ли он мальчиков Мурильо и Караваджо? Дед Лени был очень беден, сердит и гнал всех со своего участка, но Юра бывал у них и рассказывал, что вместо обеда Леня и дед едят один хлеб или кашу. Для меня это было отклонением от всеобщего закона — на обед следует есть первое, второе и третье. Леня все лето ходил босиком. Надо сказать, что инициатором во всех их делах был Юра, а Леня следовал его примеру.
Играя с мальчишками, я хотела с ними сравняться, мне и в книгах не нравилась роль женщин и девочек, отсутствие у них смелости и инициативы — сидеть и ждать. Я недоумевала: почему так? — и надеялась, что революция это изменит (как обещала изменить все к лучшему), а когда женщины и девушки проявляли смелость (одна книжка так и называлась — «Смелая»[1]), они мне тоже не нравились. Мне по душе были настоящие приключения и подвиги мужчин, поэтому оставался только один путь — стать мужчиной. В шесть лет я была транссексуалом. Для этого нужно было носить одежду мальчика. Мои взрослые легко согласились удовлетворить эту причуду. Мне была куплена рубашка-косоворотка и сшиты из черного сатина короткие штаны с бретельками. В жару мы все ходили в трусиках, так что разницы в одежде не было. Но инстинкт говорил мне, что есть еще различие, что мужчиной или женщиной не становятся по своему выбору…
Мы играли в разные игры: «штандер», «Тише едешь, дальше будешь»[2], лапту, крокет, прятки. Я играла хуже всех. Мне надоедало все время «водить», и для пряток я придумала хитрость: с топаньем отбегала от водящего, а потом на цыпочках возвращалась, пряталась совсем близко, и, как только он отходил, я «выручалась». В глубине души я стыдилась этой хитрости и понимала, что заслуживаю за нее презрения.
Как самая младшая, я должна была знать свое место. А я была строптива и заносчива, не позволяла отнести себя к определенной ступени, хотя для себя, спасая свою гордость, объясняла свои поражения тем, что младше их, и когда я вспоминаю, как сладко было существовать на дачном клочке земли, как заполняла меня эта сладость жизни, мне нужно забывать эту мучительную сторону моей жизни, а забыть ее я не могу.
Мама прислала мне из Кисловодска зоологическую открытку: на одной стороне она написала обращенные ко мне слова, а на другой находилась фотография двух страусов: один повыше, другой пониже. Мама написала под первым «Юра», а под вторым мое имя. Я была горда тем, что мама поставила меня на один уровень с Юрой, но хотелось скрыть от себя, что это не так.
Свободное копирование
