Я еще думала, что бабушка в больнице, а тем временем в нашей семье и в квартире происходили изменения.
Наташа не ужилась с Марией Федоровной и ушла. Вместо нее появилась сестра приятельницы Марии Федоровны из города Моршанска Мария Евгеньевна Салиас (малограмотная паспортистка записала ее «Сомас» и, кажется, латышкой), внучка писательницы Тур, автора «Гибели Помпеи»[1], — эта детская книжка появилась у меня потом. Мария Евгеньевна была графиня, но из захудалых и до революции работала на почте — денег не было. После революции ее никуда не брали на работу, и она устроилась в мертвецкую (морг) при милиции, носила трупы и пила водку с милиционерами. Она была некрасивая, но крепкая и говорила еще более грубым голосом, чем хозяйка дачи на Пионерской. Мария Федоровна питала иллюзию, что ее знакомые «бывшие» отличаются от нынешних в лучшую сторону, и Марии Евгеньевне она оказала благодеяние. Мария Евгеньевна поселилась в темной комнатке на кухне, маленькое окошко этой комнаты выходило в кухню.
Марию Федоровну раздражали привычки дяди Ма, даже самые безобидные: например, он подливал в суп кипяченую холодную воду. Часы на стене в столовой он ставил на час вперед — так ему было легче не опаздывать на работу. Мария Федоровна часто спохватывалась, что не вычла этот час, и это ее сердило, хотя посторонним она сообщала с некоторой гордостью, сочетавшейся с иронией, об этой нашей особенности измерения времени.
Хуже было то, что дядя Ма редко обедал в одно время с нами, и прислуге приходилось подавать обед три раза: для меня с Марией Федоровной, для дяди Ма и для мамы. Недовольство прислуги было поводом для отстранения дяди Ма от обеда. А без обеда он стал вести отдельную жизнь и только заходил, как гость, поговорить с мамой или с нами или приходил со своим какао пить его у нас — наверно, ему было одиноко в его комнате. Его шутки со мной Мария Федоровна встречала неприязненно, она видела в них обиду для меня, даже, по-видимому, в безобидном Веверлее (дядя Ма любил пародии):
Пошел купаться Веверлей,
Оставив дома Доротею.
С собою пару пузырей
Берет он, плавать не умея.
(Он привязал пузыри к ногам.)
И он нырнул, насколько мог,
Нырнул он с самой головою,
Но голова тяжеле ног,
Она осталась под водою.
Жена, узнав про ту беду,
Удостовериться хотела,
Но ноги милого в пруду
Узнав, она окаменела.
Прошли века, и пруд заглох,
И мохом поросли аллеи,
Но все торчит там пара ног
И остов бедной Доротеи.
А я говорила «остров» вместо «остов» — среди пруда островок, заросший травой и мхом.
В то время дядя Ма любил рисовать в моих альбомах прямоугольные треугольники, к каждой стороне треугольника подрисовывал квадрат (так доказывают теорему) и в квадратах рисовал рожицы: молодых людей на каждом катете и женщину при гипотенузе. Изображения были карикатурные, глумливые, лица дурацкие, носы красные, волосы вихрастые. Мария Федоровна считала, что нельзя так рисовать для ребенка, а дядя Ма заставлял меня повторять за ним: «Квадрат гипотенузы равен сумме квадратов катетов» — и веселился, когда я говорила: «Квадрат гипотенузы хуже суммы квадратов катетов». Он расставлял ноги и пропускал меня между ними, ему нравилось, что он такой большой, а я такая маленькая. Мария Федоровна находила это занятие унизительным для меня и научила, что нужно отказаться, что я и сделала, но с тяжелым сердцем.
Я не могла как следует узнать бабушку, но я думаю, что бабушка ни в каком отношении не была отклонением от общей нормы, ее жизнь, ее семья, окружение друзей и знакомых не были отклонением. Ее особая любовь к сыну (раздражавшая Марию Федоровну, которая предпочла мою маму) тоже не была отклонением (и никто не думал о любви дяди Ма к матери, и он о ней не говорил, но, будучи всеми своими поступками мил бабушке, он не умел приспособиться к другим людям). После смерти бабушки оказалось, что ее дети представляют отклонения, каждый по-своему. Дядя Ма остался холостяком, а у нас с мамой и Марией Федоровной образовалась женская семья, более однородная, более нежная, чем обычные семьи, и я привыкла к женским голосам и женским ласкам… После смерти бабушки мама осталась главой семьи.
Бабушка не была такой, как большинство женщин ее поколения: она имела профессию и могла зарабатывать себе на жизнь. У Марии Федоровны тоже была профессия, но Мария Федоровна и бабушка были из разных кругов, и мне кажется странным, что у них были почти, если не совсем, одинаковые представления о ведении дома, чистоте и многом еще.
