Глава 4
Если бы я знал, насколько тяжелой будет эта «работа», я не был бы столь оптимистичен. В этот день я вернулся в свою камеру c отчаянным желанием урвать хоть немного от того сна, от которого меня оторвали. Однако только я прилег, как окошко на двери с грохотом распахнулось, и последовал рык охранника: «Заключенный, лежать до десяти вечера не положено! Сесть лицом к двери!» К тому времени, когда, по моим ощущениям, должно было быть около девяти вечера, я уже не мог сдержать зевоту. Мне казалось, что еще часа я не выдержу. Затем окошко опять распахнулось: «Приготовиться к допросу!»
Я не мог в это поверить! Когда вошел Сидоров, я с яростью на него набросился. Я кричал, что он не может ждать от меня достоверных показаний, если мой мозг не имеет возможности отдохнуть. Он выслушал меня со своей циничной усмешкой и затем приступил к новым вопросам. Я осознал, что эти первые ночной и дневной допросы были только началом нашей шахматной партии. И что это все будет еще продолжаться до… до чего? Я осознавал, в оцепенении, что все это – начало самого ужасающего испытания на выносливость в моей жизни. И тогда я принял решение. Я бросил на Сидорова взгляд, полный глубокой затаенной ярости, и тихо, но внятно произнес: «Я не сломаюсь. Ты сломаешься первым, сволочь!»
Секретная полиция в Советском Союзе известна под именем «органы». В этом слове есть некоторый сексуальный подтекст, хотя они и сами используют его. Оно прочно вошло в русский язык. Однако это совсем не то слово, услышав которое, человек улыбается – кроме как в редком анекдоте из разряда черного юмора. «Органы», как и все, что они олицетворяют (на протяжении последних десятилетий именуемые как ОГПУ, НКВД, МГБ и, наконец, КГБ), служат символом репрессий такого размаха, что лишь один вид униформы с бордовыми лампасами, или упоминание о ночном стуке в дверь («это были Органы, ну, вы понимаете»), как и любая реальная встреча с их представителями, кажется, полностью отнимают у большинства советских граждан саму волю к какому бы то ни было сопротивлению. То же самое, судя по всему, в некоторой степени произошло и со мной в момент моего ареста.
Хотя, правильнее будет сказать, в момент моего похищения. Когда обычный полицейский арестовывает вас, у него нет нужды скрывать свои действия. На его стороне как закон, так и всеобщая поддержка граждан, и потому он может открыто сказать: «Я арестовываю вас по обвинению в том-то и том-то». Но эти люди никогда не говорили мне, что я арестован. «Пройдемте на пять минут, нам нужно поговорить», - вот что они мне сказали.
И в то же самое время я понимал, что происходит. По крайней мере, я догадывался о части этого. Не об всем. У меня не было ни малейшего представления о том, насколько фатальным для меня мог оказаться тот момент. Солженицын писал о «кроликах» по всей России – о тех, кто никогда не протестовал. «Что с нами такое?» - задавался он вопросом в своем «Архипелаге Гулаге» (с этим государством в государстве мне вскоре суждено было непосредственно познакомиться). «Почему мы не восстали, не сопротивлялись?»
У меня есть ответ на этот вопрос. Потому что КГБ и все предыдущие версии этой организации не являются легитимными, или не действуют в рамках закона. В нашем американском обществе все то, что нелегитимно, автоматически воспринимается менее существенным. Однако нелегитимный орган, наделенный огромной властью и полномочиями, гораздо более эффективен в своей способности запугать миллионы людей по сравнению с легитимным органом. По причине того, что этот орган превыше закона, он не подотчетен никому и ничему – кроме как прихотям и аппетитам своих создателей. А его создатели и руководители либо всегда находятся в тени, либо это некие мифические фигуры вроде Сталина – таких гигантских масштабов, что они обладают бесконечной властью и неподотчетны никаким законам или органам.
Люди боготворили Сталина. Людям нравится выражать свою любовь к тому, кто обладает бесконечной властью – в надежде, что он также ответит им своей любовью. Людям было прекрасно известно, что при Сталине миллионы исчезли посреди ночи – но большинство считало, что «все это, должно быть, во благо». Мать моей жены была замужем за офицером КГБ. Когда она впервые услышала мою историю, то тайком сказала Ирине – хотя ненавидела своего мужа, который бросил ее за много лет до этого - «Алекс, должно быть, сделал что-то ужасное, иначе они никогда бы его не взяли!» Ей потребовалось долгое время, чтобы посмотреть на вещи по-иному.
Я знал советского военного летчика, Петра Бехтемирова. Я встретился с ним в лагере. Он обожал Сталина. Однажды ночью ему приснился ужасный сон – Вождь умер. Бехтемиров проснулся в слезах. Он разбудил свою жену и рассказал ей, что только что видел самый ужасный из снов – о том, что умер Иосиф Виссарионович. Его душили рыдания. В тот день он пошел на базу, все еще терзаемый ночным кошмаром. Некоторым своим приятелям-летчикам он поведал о своем сне и о том, как это видение его угнетало. Один из них его и выдал, и МГБ обвинило его в подготовке покушения на Сталина («политический терроризм»), а вторым обвинением было «попытка увидеть антисоветский сон». Он получил двадцать пять лет лагерей. Его жена получила десять – за недонесение. Никто мне не верит, когда я это рассказываю, но я знаю, что эта история – чистая правда.
Так или иначе, но сам факт того, что тайная полиция способна на такое и делает такого рода невероятные вещи, противоречащие здравому смыслу и гуманности, дает ей огромную психологическую власть на улицах советских городов и в домах советских граждан. И когда рука офицера тайной полиции ложится вам на плечо, это словно рука дьявола, которому не требуется каких-либо оправданий. И вы не сопротивляетесь.
