ДЕТСТВО
Мама
Маму мою вызвали в КГБ, огласили приговор и дали расписаться. Она пришла, опухшая от слез, и сказала, что отцу дали десять лет без права переписки. Я не знал тогда, что это выражение – синоним расстрела.
Позже, на одном из первых допросов, следователь капитан Лысов, ученик отца, с некоторым злорадством сказал, что отца расстреляли. Мне было шестнадцать лет, и в абсурдной запальчивости я возразил:
- Нет, ему дали десять лет без права переписки...
- Кто тебе это сказал?
- Маму вызывали в ваше управление и там сказали...
Он вынул из стола заранее приготовленную бумагу, в руки прочитать не дал и, закрывая основной текст чистым листом, с не слишком злобным ехидством показал только слова: «... к высшей мере наказания – расстрелу» и мамину подпись.
Первую треть жизни, до поступления в МГУ, я жил со своей мамой. Родос Ритой Яковлевной (в девичестве Ревекка Ратнер). Помню ее еще примужней, веселой и пригожей еврейской женщиной, смуглой брюнеткой, с хорошей, хотя уже и начинающей полнеть фигурой. На фоне теперешней моды на девушек, похожих на суповой набор, моя мама была дамой «приятной полноты». Грудь, талия, бедра. Мода на длинные ноги появилась через три поколения.
Мама была заметно выше отца.
В соответствии с социальным статусом наша семья жила в Москве в роскошной квартире, в хорошей – в Симферополе и там же – в ужасной, в которой мама и умерла.
Вот она умерла...
Тут много моей вины... Много забот, мало внимания, мало любви. Главная вина, определяющая, - я никогда не ценил маму. И сейчас вспоминаю ее не каждый месяц, и то на короткий миг, по какому-то конкретному поводу. Об отце же я думаю каждый день, иногда исступленно.
Вся моя жизнь, как в непреодолимой для меня пропасти, в глубокой тени моего отца, его жуткой судьбы.
ОТЕЦ
Арестовали его в Киеве, где он был после увольнения из КГБ на курсах связистов, полгода уже, без нас, без семьи. Да и до этого... До конца войны, так и не знаю где. Где-то вне дома. Кого пытал? Кого расстреливал? Не знаю и не стремлюсь узнать. Я ведь не историк. Я – сын.
Мне и без того с головой хватает того, что знаю. Захлебываюсь.
Потом в Москве я не видел его неделями: я просыпался – его нет, на работе, ложился спать – он все еще на работе. Приходил ночью, уходил ночью – такая бандитская работа. У детской поэтессы Елены Благининой был стих со словами: «Я очень люблю отца своего, но только никак не увижу его». Не знаю, не помню, о ком писала поэтесса, наверняка о другом чекисте, заплечных дел мастере, но мама настойчиво и многократно убеждала меня, что это обо мне и моем отце (а другие строчки этой же поэтессы: «Вот какая мама, золотая прямо – о ней).
Помню себя у отца на руках, он ходит по комнатам, называет меня Мишка («Мишка-пишка, я иногда уписивался по ночам). Может быть, он делал это много раз, часто, но запомнил я только один случай: папа приготовил всем еду. На большой сковородке яичница с помидорами – не бог весть какая еда, но зато сам папа делал. Иногда для всех сразу он нарезал арбуз. Арбузы он выбирал на звук, щелчками, это у меня от него. Резал, высекая острые углы, то вверх, то вниз, потом разваливал арбуз, и получались как бы две короны. Наверное, просто, но сам я не пробовал и больше не встречал.
Один раз в жизни, уже в Симферополе, он со мной играл, водился в коридоре в футбол и злонамеренно, но шутливо толкал меня своим пузом.
Ни разу в жизни мы не разговаривали с отцом.
Наедине, по-мужски, как отец с сыном. Никогда, ни разу.
Горюю об этом.
Любимым ребенком отца была моя старшая сестра – Неля. Вот с ней, по рассказам мамы, он много разговаривал, водил ее по театрам и выставкам, знакомил, что-то объяснял. Никакой ревности. Неля ведь на целых девять лет старше меня. И давно уже умерла.
