Из дневников "пропавшего без вести" - 132

24-ое сентября, понедельник. Мой свободный день используем с Лялей для того, чтобы сделать множество различных бытовых дел, накопившихся в течение недели и требующих моего участия. Заходим в магазины, отдаем портному в перешивку старый пиджак, купленный Лялей на барахолке за 100 марок (он будет иметь еще весьма приличный вид после перелицовки) и, вместе с тем, договариваемся с ним о пошивке для меня демисезонного пальто из материала, который он нам тут же предлагает. Это будет стоить нам около 1500 тысяч марок, тогда как наша наличность исчисляется сейчас примерно 1100-1200. Однако мы все-таки даем заказ, в единственной надежде на то, что в течение месяца, пока он будет исполнять его, мы сумеем еще что-то заработать.

– Ну, теперь молись только о том, чтобы меня не потурили с кухни, – говорю я Ляле, выходя из ателье, – иначе мы запутаемся так, что и не вылезем.

Только вечер мне остается для отдыха и для развлечений. Еще позавчера Ляля купила билеты в только что открытое кино «Waterloo», где идет английский фильм «Rembrandt». Кинотеатр «Waterloo» (на Dammtorstrasse) – один из стариннейших кинематографов Гамбурга. Фотографии, развешанные в фойе, рассказывают его историю. Когда-то это был отель с тем же названием и в том же здании. Затем, с появлением кинематографа, при отеле был открыт кинотеатр, а еще позднее отель был закрыт и остался лишь кинематограф, претендующий на звание самого старого увеселительного заведения этого рода в Гамбурге. Во время войны он пострадал и был закрыт. Но вот не прошло еще и полугода после подписания мира, и владельцы снова пустили его в эксплуатацию. Здание отремонтировано и подновлено, повсюду еще пахнет краской, свежим деревом, олифой, но все уже сверкает чистотой, залито светом, убрано цветами. В небольшом и не очень удобном зрительном зале (напоминающем старинное московское кино Ханжонкова[1] на Триумфальной площади) – новые кресла, гирлянды цветов, экран декорирован английскими и американскими знаменами (советских, слава Богу, нет – испортили бы всю картину). И трудно уже себе представить, что еще совсем недавно стены этого зала были покрыты копотью и трещинами, кресла представляли груду хлама, с потолка свисали куски проводов и штукатурки. И так – по всему городу, по всей английской зоне. Весь мир еще живет во власти военных впечатлений, а здесь уже везде кипит восстановительная деятельность. Нет еще ни угля, ни руды, ни строительных материалов, но откуда-то извлекаются какие-то запасы, все находится, все пускается в ход. Ведь это побежденная страна, которой никто и ничего не даст и не дает, с которой все берут, но все-таки, оказывается, она находит кое-что и для себя. Уже расчищается от гор щебня и кирпича центр города, уже заделаны везде пробоины в U-Bahn’aх, уже застеклены, покрашены, заселены многие здания, уже ремонтируется уличное освещение, и каждый вечер то одна, то другая новая улица получает свет; и сегодня, выйдя из кино, мы впервые, после нескольких лет мрака, увидели над собою ряды фонарей.

Удивительно живучий и деятельный народ.

– Знаешь, что спасает их, по-моему? – заметила мне Ляля.

– Что?

– Их холодность. У них нет сердца, а только дисциплина и рассудок.

– Пожалуй, ты права. Они не предаются долго ни горю, ни радости. Убили у нее сегодня сына. Она тихонечко поплакала – так, чтобы люди не видали, а утром – суровая, с застывшим каменным лицом, – уже выходит на работу и берется за дела, как будто ничего и не произошло.

Что за народ? Чем больше я присматриваюсь к нему, тем загадочнее он мне кажется. Ясно только одно: народ без сердца.

Сегодня у меня была редкая встреча: проходя с Лялей по [нрзб.], я чуть не вскрикнул от удивления, узнав в проходившем мимо человеке, одетом в скромную простую штатскую одежду, унтер-офицера, бывшего командиром в лагере HafenbeckenIII[2], где я провел более года. По-видимому и он сразу же узнал меня, но сделал вид, что не заметил и поспешил пройти. Однако я догнал его. Когда его первый испуг прошел и он убедился, что бояться меня ему особенно нечего, он разговорился и охотно отвечал на все мои вопросы. К сожалению, он не ответил мне точно на самый главный вопрос о том, какова судьба моих товарищей по лагерю. Он знал только, что лагерь сохранялся долго и что перед приходом большевиков его должны были отправить в Мекленбург, но сделали ли это – он не знал. Сам он, по его словам, три месяца пробыл в плену у большевиков – там же, в Восточной Пруссии, испытав на себе прелести той жизни, которой жили под его начальством мы.

Он обещал еще зайти и взял мой адрес. Однако, полагаю, – не зайдет.