23-ье мая, среда. 24-ое мая, четверг. 25-ое мая, пятница. 26-ое мая, суббота. 27-ое мая, воскресенье. 28-ое мая, понедельник. 29-ое мая, вторник. 30-ое мая, среда. Все главные события этих дней сосредотачиваются вокруг одной личности, вторжение которой в нашу среду произвело большой переполох и породило много всяких неожиданностей.
Появился некий молодой человек, лет 26-ти или около этого, одетый в форму советского лейтенанта и именующий себя советским представителем. Приехал он, по его собственным словам, из Франции и, якобы, скоро опять должен отправиться туда. В Гамбурге, как и во Франции, он занят преимущественно вопросами репатриации бывших советских граждан. О других своих обязанностях он умалчивает, но от себя я бы мог здесь добавить, что сей юноша, вне всякого сомнения, как и всякий советский представитель за границей, совмещает роль агитатора с сотрудником НКВД, т. е. со шпионом, разведчиком, доносчиком и головорезом.
Я сего юношу до сих пор не видел, но знаю все, чем он был занят в общежитии, где мы жили раньше и где и сейчас еще живут Сережа и Павловы.
Привели его актеры, о которых я и собираюсь здесь сказать.
Была украинская драматическая труппа, именовавшая себя «театром Гроно». Молодые, в массе своей исключительно бездарные «актеры» этой труппы возглавлялись человеком, вызывавшим в людях смешанное чувство жалости и насмешки. Сам он себя называл «профессором» Затворницким, хотя никто не знал, где именно он защищал докторскую диссертацию и что именно преподавал. Знали только, что он не носит обычного человеческого костюма, а ходит, на манер французских художников прошлого века, – в длинной бархатной куртке с огромным ярко-красным бантом вместо галстука, и длинными, грязными волосами. Знали также то, что он болен тяжелой формой режиссерской зауми. Называет группу своих бесталанных мальчиков «студией профессора Затворницкого» и ставит с ними «Адвоката Пятлена» на хохлацкой мове. Кстати сказать, эти его режиссерские эксперименты обходились весьма дорого и самим мальчикам, потому что каждый просмотр группы заканчивался решением – распустить ее ввиду полной бездарности. Поэтому «театр Гроно» старался как можно реже появляться <…> и пребывал все время где-то в дальних городах. Впрочем, и это, пожалуй, не спасло бы ни профессора, ни его «детей» (как он называет свою труппу), если бы не заступничество некоторых сердобольных людей, в том числе Сережи. А причиной этого заступничества была жалость. Дело в том, что помимо своего духовного недуга, «профессор» был болен и физически – он был глух на оба уха, и эта его болезнь была результатом пыток, которым он подвергался, по его словам, в НКВД. Всякий раз, когда режиссерский коллектив принимал решение распустить театр Гроно, «профессор» являлся к немцам и начинал сетовать:
– Неужели я и здесь не встречу понимания? В России меня мучили, пытали, переломили два ребра, лишили слуха и теперь опять. <…>
Немцы качали головами, сочувствовали, махали рукой и «театр Гроно» снова отправлялся в плавание по немецким городам.
Англичане застали «театр Гроно» в том же самом общежитии, что и нас. Примерно за неделю до прихода англичан профессор явился ко мне, вызвал меня в сад и долго советовался со мною о том, какую линию «держать», когда явятся англичане и представится возможность вернуться на родину.
– Лично для меня, – кричал он мне в ухо, – это вопрос решенный: я не еду и не могу ехать обратно. Я знаю, что такое большевизм, у меня это записано вот здесь, – объяснял он, показывая на уши, – но как мне быть с детьми! Все они люди молодые, ни у кого из них нет еще устойчивых политических взглядов, и я очень опасаюсь, что чувство любви к родине заставит их сделать такой шаг, которого они не поправят никогда.
И еще я помню, как он говорил мне:
– Появятся здесь всякие советские представители, будут увещевать, будут заманивать домой всеми средствами, и тогда мои дети могут не устоять перед соблазном. <…>
Примерно через неделю до прихода англичан настроение «профессора» на моих глазах стало заметно меняться. «Театр Гроно» получил работу и несколько раз выступил перед английскими солдатами. «Профессор» повеселел, воспрял духом, заказал даже штамп театра на двух языках – украинском и английском – и уже не говорил больше нигде ни о сломанных ребрах, ни о глухоте. А еще недели через две Сережа, встретившись с ним в коридоре, услышал от профессора престранную речь.
– Слушайте-ка, Ш[ирок]ов! Хотите я вас познакомлю с советским представителем? Завтра он будет у нас в гостях, и вы могли бы побеседовать с ним. Хотите, а?
На другой день «представитель» появился. Люди, присутствовавшие при этом, передают, что говорил он, словно заведенная машина. Говорил о том, что все «изменники родины» «прощены», что Сталин даровал им всем амнистию, что термин «враги народа» изъят в СССР из обращения и что все оные «враги» могут смело возвращаться.
Когда дочь профессора Сошальского по просьбе хозяйки общежития зашла в комнату актеров, чтобы попросить их не гадить на полу уборной, а справляться в унитаз, как это принято повсюду, «профессор» встретил ее бранью и вытолкал из комнаты, крича:
– Вы люди русские, а здесь живут люди советские и лучше, если вы сюда лазить не будете.
Это чудесное превращение «русских» в «советских» было, так сказать, закреплено тремя актами, которые, по мысли «профессора», должны были, очевидно, окончательно убедить мир или, по-крайней мере, всех жителей общежития в верноподданических чувствах профессора по отношению к Сталину:
Во-первых, на балконе комнаты актеров был вывешен красный флаг с серпом и молотом;
во-вторых, на двери их комнаты появилось объявление: «Люди, проживающие в этой комнате, являются гражданами СССР, всем антисоветски настроенным элементам вход в комнату воспрещен»;
и в-третьих, сам «профессор» завершил все это головокружительное политическое сальто-мортале высшим актом самопожертвования: он пролил свою кровь и позволил сделать на своей руке огромную татуировку в три цвета с английской надписью.
Даю честное слово, что все это не анекдот, а самая святая истина.
Оставляя вопрос о моральных качествах «профессора» я, однако, не могу не выразить своего восхищения по поводу талантов «представителя», который, соблазняя длинноволосого «профессора», «соблазнил» походя и режиссера Иогельсона, который еще совсем недавно бил себя в грудь, заверял знакомых и друзей, что, скорее, даст себя на растерзание зверям, чем станет еще раз служить Сталину. Впрочем, искушение сего идейного мужа стоило советскому представителю еще меньше: он просто подарил потрясенному режиссеру банку консервов и три килограмма масла. При этом было заявлено, что имя режиссера Иогельсона известно всему СССР, что представитель даже не предполагал, какие знатные люди томятся в Европе, и что вся советская страна будет встречать режиссера с цветами и песнями. В доказательство великодушия советской власти представитель пригласил товарища Иогельсона в свою машину и прокатил его по тем самым гамбургским улицам, по которым названный товарищ до сих пор мог лишь ходить пешком или, в лучшем случае, проехаться в трамвае. Выйдя из машины, потрясенный режиссер тотчас же заявил, что он убедился в безграничном гуманизме советской власти и что он решил немедленно вернуться на родину.
Это никакой не анекдот, а святая истина. Могу к ней добавить только то, что, по заявлению того же представителя, вышеназванные «профессор» и «режиссер» дали ему полные политические характеристики всех лиц, с которыми они встречались здесь.
Какую характеристику «режиссера» и «профессора» получит НКВД – судить не берусь.
Свободное копирование
