«Антоний и Клеопатра» - 1

«Антоний и Клеопатра»

Любая, пусть даже и не во всём удавшаяся попытка приблизиться к шекспировским образам оставляет неизгладимый след в душе актёра. Это всё-таки самый серьёзный экзамен, требующий и опыта, и сил, и смелости, и много-много чего.

Далеко не каждому актёру выпадает это счастье. И потому, как бы ни относиться к нашей попытке поставить одну из самых «земных» трагедий Шекспира — «Антоний и Клеопатра», — эта работа была существенным, большим этапом и для постановщика спектакля Евгения Симонова и для Юлии Борисовой, игравшей Клеопатру, и для Василия Ланового — Октавиана, и для меня, пытавшегося сыграть поразительную по жизненности и реальности личность Антония. При любых трактовках Гамлет, Отелло, Лир решают не только личную трагедию, но и поднимаются в этой трагедии до всечеловеческих философских обобщений, до понимания общих пружин неустроенности и дисгармонии мира. Отталкиваясь от частного, они приходят к общему. Правда, в конце концов и многие другие герои Шекспира размышляют и постигают общие законы жизни, общие причины её трагедийности. Наверное, таков и Антоний. Но я его понял и понимаю сейчас более чувствующим, чем думающим.

Антоний — воин, солдат, человек напряжённого чувства, весь сосредоточен на себе, на своей всепоглощающей любви к Клеопатре, на своих размашистых и безудержных страстях.

Е. Р. Симонов решал спектакль, и пластически и образно, как арену римского цирка, на которой идёт игра, кровавая и беспощадная. В декорации, превосходно придуманной И. Г. Сумбаташвили, это было выражено очень чётко и эффектно. На сцене — арена и амфитеатр, выполненные из какого-то серого металла. Возникало ощущение замкнутой, мрачной западни, из которой нет иного выхода, кроме резни не на жизнь, а на смерть. Как у гладиаторов. Сценический образ римского цирка раскрывал главный замысел спектакля: Антоний и Октавиан — два противоположных мира. И места им двоим на этой арене жизни нет. Один должен уничтожить другого.

Сталкиваются не только противоположные миры — сталкиваются два мировоззрения, две философии, две морали. И оттого эта борьба становится ещё более жестокой и кровавой. Цезарь Октавиан, как его решал Лановой, — человек сильный, волевой и уверенный. Этот гордый патриций смотрит свысока на других людей. Он рождён повелевать, ему должны подчиняться, он хозяин и жизни и смерти. Ни тени сомнений и колебаний при самых жестоких решениях он не испытывает. Самоуверен, полон презрения к людям, ощущения своего величия. Думается мне, это одна из лучших театральных работ Ланового. Её отличала законченность и чёткая определённость характера. Его Цезарь был скульптурен, как вычеканенный на монете римский император. Повелительная манера разговаривать, патрицианская стать, гордыня — чрезвычайно впечатляющая и убедительная фигура.

Родилась она не сразу. Поиски на репетициях были трудными и долгими. Но Василий Лановой — актёр, поразительно много работающий и ищущий. Что-то я не видел крупных актёров, живущих и творящих только по вдохновению и озарению, этаких пробуждающихся время от времени вулканов. Конечно, талант — это земля, без которой не вырастет и малейшая былинка. Но на одной и той же земле можно вырастить чудо и можно, как это ни грустно, получить одни лопухи. И только пот, только труд, только предельные усилия помогут вырастить невиданные цветы, невиданные урожаи, породить удивительные создания и удивляющие открытия. Истина банальная, и я бы не посмел её повторить, если бы не существовал ещё кое у кого взгляд на нашу актёрскую профессию как на всём доступное и даже полупочтенное занятие.

Может быть, это происходит оттого, что действительно есть актёры и, что обидно, талантливые актёры, которые черпают только из того, что им дала природа, нисколько не заботясь о завтрашнем дне.

Но сколько раз я видел, а точнее, я всегда видел, как источник иссякает: молодость и свежесть ушли, а мастерства и опыта нет. И повторяется актёр, и тускнеет актёр, и надоедает актёр, и сходит на нет. А если и играет, то какую-то бесконечно повторяющуюся историю. Нет, я верю только в труд.

Вот и эта одна из лучших работ Ланового родилась из неустанного труда.

Но пьеса называется «Антоний и Клеопатра». Клеопатра! Об этой женщине написано и сочинено великое множество легенд. Кто знает, какая она была на самом деле?

Юлия Борисова играла её как воплощённую женственность. Да, да, эта всевластная царица — прежде всего женщина. И, исходя из такого понимания, строилась роль. Может быть, в Клеопатре Борисовой не было трагического размаха, сокрушительного, испепеляющего огня, но она была так нежна, так хрупка, что сразу становилось ясно, в чём заключались её колдовские чары, перед которыми никто не мог чувствовать себя защищённым.

Она была изменчива и бесконечно разнообразна в своей борьбе на этой железной арене жизни. Она была умна и дальновидна и в то же время беззащитна. Это было хитроумное, сложное и узорчатое сплетение. Но как для Антония любовь к Клеопатре оказалась сильнее всех государственных и воинских интересов, так и у Клеопатры женщина побеждала царицу. И, потеряв навсегда любимого Антония, она, не задумываясь, отказывается от власти, от жизни, приложив ядовитую змейку к своей прелестной груди. Любовь выше царства, женщина выше царицы.

И какая это была неожиданная женщина! Бесконечно разнообразны оттенки и грани характера Клеопатры — Борисовой. В ней всё смешано, всё сплелось — любовь и гордость, любовь и ненависть, нежность и тигриная ярость, сила и слабость, вечные женские уловки и государственный ум. Эта Клеопатра сама была похожа на змею — опасна и завораживающе красива. И если в ней не было знойного африканского темперамента, то была обезоруживающая женственность, вечная неумирающая женственность.

Но кто он, кого так любила великая женщина? Кто он, любовь к которому обессмертила Клеопатру? Антоний — какой он? Естественно, приступив к работе над ролью Антония, я читал всё, что нашёл, о том времени, об этом человеке.

Вот что писал о моём герое Плутарх:

«Антоний был сластолюбив, пьяница, воинственен, расточителен, привержен роскоши, разнуздан и буен, а потому… он то достигал блестящих успехов, то терпел жесточайшие поражения, непомерно много завоёвывал и столько же терял, падал внезапно на самое дно и вопреки всем ожиданиям выплывал.

Он был простак и тяжелодум и поэтому долго не замечал своих ошибок, но, заметив, бурно раскаивался. Не знал удержу ни в воздаяниях, ни в карах.

…Хвастовство, бесконечные шутки, неприкрытая страсть к попойкам.

…Щедрость, и безобразное пьянство, и возмутительное расточительство.

…Ко всем этим природным слабостям Антония прибавилась последняя напасть — любовь к Клеопатре, разбудив и приведя в неистовое волнение многие страсти, скрытые и неподвижные».

Наверное, и так можно было раскрыть характер, если бы Шекспир назвал свою трагедию «Антоний», но пьеса называется «Антоний и Клеопатра» и рассказывает, может быть, о самом светлом и прекрасном периоде жизни Антония. Когда он поднялся над своей натурой, когда любовь сделала его другим человеком. Когда Клеопатра стала для него «венцом и целью», когда любовь стала для него выше и императорского трона и полководческих побед. Когда, кроме страсти к Клеопатре, для него не существовало ничего. Когда, видя это озарение и воспользовавшись этой великой слепотой, коварный Октавиан победил его в кровавой схватке. Когда Антоний, проиграв всё Октавиану, выиграл бессмертие, ибо его обессмертили не сражения, а невиданная любовь к Клеопатре.

Но каким же он был? Мы с Симоновым определяли для себя Антония как человека, который всё меряет своими мерками: возможна греховная любовь, но невозможна подлость, может быть забвение любви, но не может быть предательства.

Антоний смотрит на мир глазами сильного человека, который не допускает мысли о поражении. Сильные люди часто бывают добродушными и снисходительными, а столкнувшись с подлостью, теряются и проигрывают. Такие люди как-то стесняются своей силы. Они как бы считают всех младшими братьями, которых нельзя обижать. И в этом наивном неведении они часто погибают, как подъеденное мышами дерево. Говорят, слоны (слоны!) смертельно боятся мышей!

Почему такой Антоний виделся нам? И почему в поисках характера Антония мы не принимали Плутарха в расчёт? Нет, он у нас должен был быть и кутилой и человеком, предающимся всем страстям человеческим, но общее решение спектакля, условное, приподнятое, требовало, чтобы и я следовал этой стилистике.